Любовь к Родине

 

(Большинство людей на Земле – балбесы

и меньшинство их водит за нос)

 

Любовь и онанизм

 

Любви на Земле меньше чем мы думаем, ее примерно столько же, сколько алмазов от веса Земли. И она скоротечна, примерно как счастье. Один только что нажрался до отвала черного хлеба и счастлив как дурак, а назавтра уже – горе, хлеба нет. Другой «заработал» (кавычки потому, что это невозможно) миллион и счастлив, съездив на Канары с секретаршей, а назавтра у него аппетит уже на миллиард, и горе его не покидает из-за невозможности его достичь. Дать первому миллион и счастье его будет длиться не дольше, чем у этого «другого». А «другой» же, вкладывая свой миллион не туда куда надо, вместо миллиарда останется с тремя рублями в кармане и примерно месяца через три будет счастлив куску хлеба. Поэтому самая глубокая мысль у нашего Пушкина заключена всего в одной строчке: «Привычка свыше нам дана, замена счастию она».

Строго говоря, кусок хлеба на фоне жратвы современного дорогущего ресторана – онанизм. Я имею в виду счастье оргазма натурального и «в кулаке». Ибо высшее счастье и по глубине, и по продолжительности как раз и есть оргазм. От невообразимого счастья оргазма самцы примитивных животных типа насекомых даже умирают тут же. У некоторых видов – все как один. Получил высшее счастье, и – на тот свет. У людей это тоже довольно часто происходит, в основном у стариков на молодухах. Так что молодухам приходится из-под них, уже мертвых, ползком выбираться и брать в руки уже телефонную трубку. А про таких стариков говорят – умер от счастья. Хотя умереть можно и молодым, например, внезапно выиграв миллион у государства.

Любовь Ромео – Джульетты и счастливые семейные пары после 75 лет совместной жизни прошу не вспоминать, это исключение, точно такое же, как прилагательные стеклянный, оловянный, деревянный с двумя «н». В отличие от сонма других прилагательных, произведенных от имен существительных, пишущихся с одним «н»: костяной, глиняный, пожарный. И так далее почти до бесконечности. Именно таков процент и Ромео с Джульеттами.

Конечно жалко, когда потеряешь ключ от квартиры или забудешь застегнуть ширинку, выходя из туалета. Когда узнаешь, что твой бумажник уже не лежит около сердца, и вообще все, что ты накопил, сгорело при пожаре. Точно так же жалко потерянную любовь, но это, сами понимаете, не смертельно. На выкидывания из окна и тем более прыжки с моста в реку, как по поводу любви, так и по поводу падения курса акций тоже не обращайте внимания. Это – тоже исключительно редкие случаи и больше говорят о душевной болезни, нежели о любви к чему бы-то ни было.

Что же остается в «сухом» остатке?  Вот именно – привычка. Гесс – второе лицо в фашистской Германии помер в бессрочной тюрьме, Милошевича, по-моему, ожидает то же самое. И я их взял для примера из десятков и сотен тысяч таких же бедолаг, имена которых вы даже не хотите знать, потому, что вы Милошевича с Гессом знаете, а еще потому, что им труднее было привыкать в сравнении с безымянными страдальцами. Высота падения – разная.

Итак, привычка правит бал на 99 процентов, а вовсе не любовь. И еще – воспоминания. Это для того, чтобы было, что и с чем сравнивать, на данном коротком промежутке времени.  Ибо без сравнения вообще невозможно понять, что такое любовь. Вот теперь можно вновь вернуться к онанизму.

Онанист, с детства не знавший что такое естественная любовь между полами,  и в сорок лет будет считать, что у него нормальная любовь согласно действующим ощущениям, так как ему не с чем сравнивать. А какой-нибудь эстрадный актер с юношества окруженный толпой юбок, так и не поймет прелести одиночной любви, ибо от этой толпы юбок исходят не одни только прелести. Бывают трудности, по сравнению с которыми мимолетный оргазм покажется по цене ведра картошки в миллион долларов. И тут особенно наглядно видна роль воспоминаний.

Остаток этого раздельчика можно посвятить одной только привычке. Ибо именно она, привычка, не считая мимолетных взлетов фантазии у поэтов под названием  лирика, формирует действующее на данном жизненном этапе мировоззрение, миропонимание, включая понимание самого себя через свои собственные ощущения.

Феномен привычки тем хорош, особенно для власть имущих, что привычки можно искусственно создавать, манипулировать ими. Причем простор для манипулирования привычками настолько широк, что не поддается даже простому перечислению компонентов. Вот, например, нам постоянно твердят, что мы, русские безумно любим Родину с большой буквы (о разнице Родины и родины у меня – в других работах). Но нам никогда не скажут, почему именно так происходит. Хотя, еще до постоянного внушения любви к Родине во времена,  близкие к Ивану Грозному, отправив дюжину способных детей учиться за границу, из которых, выучившись, никто не вернулся домой, на Родину, а один даже стал английским епископом.

Или такой эпизод со времен царя Василия Шуйского, корреспондирующийся со временами коммунистов. Шуйский даже ближайшим своим боярам запрещал учить иностранные языки под угрозой смерти, а сам «читал» привезенный иностранным купцом календарь «вверх ногами». Что уж говорить о простых людях? Все иностранцы, посетившие Россию, утверждали в один голос, что из страны невозможно было выбраться ни  при каких обстоятельствах, везде стояли кордоны. Между тем, народ, которому создали привычку, поголовно считал, что иностранцы живут ужасно плохо по сравнению с нами потому, что безбожники, попросту – лютеране. И слово лютеране считалось у нас примерно как воры и убийцы. Все население, как один, так считало. Это специально утверждают иностранцы, горько жалея нас.

А коммунисты что делали? Когда стало абсолютно ясно, что без иностранных научных журналов мы не только атомную бомбу создать, даже по готовым чертежам и описаниям ее сделать не сможем из-за малограмотности, разрешили студентам учить языки. Притом так разрешили, что ни одного выученного                   слова,  наш язык при всех стараниях не мог произнести. Разговорный язык фактически был запрещен, исключая МГИМО. В других институтах можно было только научиться письменно переводить иностранные журналы. И в средней школе был точно такой же подход. При этом страна получала один – единственный журнал из-за границы, переводила его и печатала на газетной бумаге, оставляя в этом переводном журнале целый ворох пустых страниц, на которых печатались в оригинале неприемлемые для нас сведения. Я ведь сам такой журнал выписывал, назывался он «Век угля» или «Эпоха угля» (Coal Age).

Одновременно массовое сознание наше подвергалось массированной пропаганде на предмет, как плохо там живут, и  как они хотят к нам приехать жить, отдохнуть от капитализма. И если это не искусственное создание нужной привычки, то я вообще не понимаю, как можно приучить целую страну жрать одну картошку, выращенную собственными руками в свободное от работы на благо страны время.

А вы думаете, почему Сталин всех поголовно вернувшихся на Родину солдат из плена второй мировой войны, отправил в лагеря? Другой ведь причины не было кроме как, чтоб они не смогли рассказать оставшемуся в России народу о своем житье-бытье за границей, в частности в рабах у немецких фермеров, каковое житье было намного лучше, чем в колхозах. За самым редким исключением, ибо и вы кормите свою корову не для того, чтоб она шаталась и пыталась прилечь после каждого шага, а чтоб давала молоко. И эта естественная мысль тут же убиралась из вашей головы страстями Освенцима, скрывая, что туда попадали только евреи и те, кто пытался сопротивляться в плену, вредить завоевателям. Включая самих немцев.

Так как о модификации привычек можно написать отдельную большую книгу, на этом остановлюсь, надеясь, что вы поняли, что такое модификация памяти как таковая. Разве что напомнить вам, что наше знаменитое лучшее в мире образование вовсе и не лучшее. И знаменито как раз тем, что всех наших инженеров и ученых, получивших это лучшее в мире образование в России, заставляют на Западе сдавать экзамены вновь, уже по параметрам своего не лучшего в мире образования. И если вы скажете мне, что это они делают по дурости своей, то я вам тут же напомню про кормежку коровы. Лишней еды, которую она затопчет ногами, корове никакой дурак давать не будет.

Возвратимся к любви, только к гипертрофированной, какой мне представляется любовь к Родине с большой буквы. Но надо вначале сказать несколько слов о любви к родине со строчной буквы. Особенно хорошо такую любовь видно на примере разных там больших чиновников всероссийского масштаба. Да и на вас, простых обывателях, лет уж двадцать как обосновавшихся в столице, а родом – из живописной деревеньки у кромки леса, на берегу тихой речки – тоже. Я точно знаю, что в душе вашей почти всю жизнь теплится любовь воспоминания к этому месту, называемой малой родиной. Только я бы ее сравнил с бывшей любовью к однокласснице, на которой сегодня вы бы ни при каких обстоятельствах не женились. Так, просто приятно вспомнить. И я это сейчас докажу, только не забудьте, что я рассматриваю не частные случаи, а усредненное, так сказать, ее проявление.

Наконец-то вы собрались посетить родные места, лет пятнадцать собирались, чего с искрометной любовью (оргазмом) никогда не бывает. Для этой цели летят на крыльях, выражаясь поэтически. Приехали, искупались в речке, сходили за грибами, выпили с давно забытыми соседями и бывшими одноклассниками, включая ту, безумно любимую, у которой ныне пятеро детей, а фигура – рембрандтовская, если говорить осторожно. На все это вам хватит от трех дней до недели. И в лес вам идти примерно как на работу, и рыбачить – как на каторгу, а усиленное внимание бывшей пассии – как острый нож. А вы ведь обещали теперь уже далекой родне прожить тут весь отпуск, целый месяц. Но нет никаких сил. И вы берете или меняете обратный билет. И если уж не предпочтете малой родине собственный диван в столице, то проведете остаток отпуска где-нибудь и близко не напоминающем родину месте. Кажется, не кидаться в крайности, я вас уже предупреждал.

Заметьте, месяца через три-четыре вы снова будете вспоминать о малой родине с ностальгией. Но это же не  любовь. Это скорее любовь к старому заношенному халату, который ваша жена пытается выбросить на помойку уже лет пять кряду, но он вам безумно нравится, в нем так привычно и уютно (читайте классику, там о таких халатах – целая хрестоматия).

О любви к Родине с большой буквы, к одной шестой (ныне седьмой) я, пожалуй, вообще говорить не буду. Ибо по сравнению с малой родиной она – сущий пустяк, не имеющий корней ни в одном искони человеческом, близком к животному, чувстве. Вы тут же мне припомните Солженицына, который через 20 лет вернулся. Я хотя и не заглядывал к нему в душу, но я на то и аналитик, чтоб анализировать, а не верить на слово первому встречному. Во-первых, Солженицын так и не выучил английский, а без языка в другом языковом пространстве тяжелее, чем без рук и ног. Во-вторых, получив нобелевскую премию, которая была выше его действительных литературных достижений, так сказать авансом, он слишком возомнил о себе, что доказывает его путешествие через Сибирь как императора. Или Ким Чен-ира. В третьих, он так и не понял, что такое Россия, но об этом я рассказал в другой своей работе. В четвертых, быть нобелевским лауреатом без знания языка в Америке, где таких лауреатов со знанием языка – пруд пруди, Солженицын почувствовал себя как Прометей, прикованный к одной из тысяч горок далеко от людей, которые бы приходили на него поглядеть как в цирк. Именно поэтому, я думаю, он возвратился. И, в пятых, я думаю, он бы не прочь сегодня опять уехать в свое изгнание. Но при его амбициях – нельзя.

Кто такие тогда Александр Матросов, Павлик Морозов, капитан Гастелло и так далее, ради любви к Родине, пожертвовавшие свою жизнь? Примерно как юные Монтекки и Капулетти пожертвовали свою, только они – из-за чистейшей любви, без примеси Родины. На этот случай, пожалуй, лучше всего подойдет судьба Маресьева, который просто-напросто, будучи волевым человеком, спасал свою жизнь. А Ромео и Джульетта, будучи слабыми, выбросили ее практически на помойку. В памяти-то все они остались, только у Маресьева память логически понятная, а вот у остальных – нет, она всегда с каким-то довольно неприятным привкусом. Ибо практически каждый чувствует ее неестественность, не свойственность живому, ибо даже половинки червяка, разрубленные лопатой, расползаются в разные стороны, пытаясь сохранить жизнь.

Кстати, как бы быль про Монтекки и Капулетти написана практически в одно время с откровениями Макиавелли, каковые я рассматривал в одной из своих недавних работ не как произведение отдельного человека, а как свод законов правления народом, разработанных задолго до самого Макиавелли. И записанных им наподобие евангелий четырех апостолов.

Что же путает с любовью к Родине народ, направляемый властями, куда надо? Я посетил 20 стран, некоторые неоднократно, от Европы до Японии и Австралии. И думаю, что имею право сказать несколько слов о любви к Родине (родине), проще говоря, ностальгии по ним. Ибо я посещал иностранные государства как, живя в Сибири, так и – в Москве. Так что малая родина у меня – понятие растяжимое. При этом у меня вместо любви к родине (Родине) возникало одно чистейшее неудобство, притом житейского, то есть самого приземленного ряда: я не знал ни одного языка, кроме ресторанного и гостиничного. Причем я эти «языки» знал не в форме примитивных грамматических предложений, а в форме отдельных слов. И именно это мне мешало, создавая непереносимое неудобство. Дальше объяснять, наверное, не имеет смысла, хотя можно и добавить про народные менталитеты, которых я вообще не знал.

На Родину (родину) меня гнало исключительно это неудобство, так как я понимал, что учить сейчас языки (в 50 лет – первая поездка) поздно и незачем из-за краткости вояжей, а как я изучал языки ранее, я уже говорил. Дело усугублялось тем, что за границей я жил хоть и кратко (самое много – полгода в Италии), но абсолютно в одиночестве, не имея возможности общаться на русском кроме как с переводчиком. Вот и все, преодолев это неудобство, можно было жить в любой стране до конца своих дней. Тем более что во всех этих странах жить обычному человеку всегда было лучше, нежели в России.

Поэтому любовь к Родине – онанизм, если его сравнить с любовью-оргазмом, возникающими от естественного соединения полов. Все остальное – тонкости, в которые я не собираюсь вдаваться. Ибо у меня всегда было правилом – найти главные моменты и движущие силы, а тонкости – от лукавого и нужны они, чтобы затемнить основные, чтобы в этом тончайшем и многокомпонентном порошке не найти ни одного, даже преобладающего, компонента. Этому научила меня история, в основном Карамзина, потом и других авторов, которую я приучил себя читать, выбрасывая из него всю воду, а записывая на бумажке только одни голые факты. Так у меня стала получаться из многотомника тонкая тетрадочка фактов, которые потом и надо было анализировать. Получалось – бесподобно: котлеты отдельно, мухи – отдельно. Мухи улетели – факты остались. И дорога стала – светла.

В общем, пока остановлюсь на том, что так ругаемый нашими властями лет триста подряд космополитизм – хорошая штука. И, естественно, я понимаю, какие крамольные мысли я извергаю. Ну, что ж, бросьте читать.                     

 

Необъяснимость любви к Родине

 

Лучше всего, как я уже говорил, эту любовь могут выразить поэты, пребывая в разных состояниях души, отчего у них в лирике всегда возникают противоречия, если ее читать безостановочно подряд. Через день поэт может вполне профессионально хвалить то, что еще позавчера посчитал отвратительным, например донжуанство. 

Для примера я взял первую попавшуюся мне в газете статью Станислава Рассадина «Тоска по родине» к 200-летию со дня рождения философа и поэта А.С. Хомякова («Новая газета» № 32 (962), 13.05 – 16.05. 2004 г.).

Я ее потому комментирую, что поэтов для понимания любви к Родине вообще читать не следует. Думать надо самим. А то поэты сильно сбивают нас с толку, например песней «Летят журавли». Ибо они летят на родину не потому, что это родина, а потому, что там легче совокупиться и выкормить потомство. Ночей почти что нет. Поэтому короткой ночи для совокупления вполне хватает, а потом 18-20 часов подряд кормись да кормись, выращивай потомство. На крайнем же севере ночей вообще нет в эту пору. И именно туда большинство перелетных птиц пытается забраться, бесстыдники эдакие: днем…, при свете…

Рассадин, тоже почти поэт согласно его многочисленным кратким публикациям, начинает так: «Какой такой злокозненный русофоб мог сказать о России вот это?

 

…Своих рабов Он судит строго,

А на тебя, увы! как много

Грехов ужасных налегло!

В судах черна неправдой черной

И игом рабства клеймена;

Безбожной лести, лжи тлетворной,

И лени мертвой и позорной,

И всякой мерзости полна!

 

Мудрено ль, что стихи полуторавековой давности вызвали соот­ветственную реакцию. «Пробудили, — говорит современник, — не­годование не только петербургских властей (в особенности наслед­ника престола)», то бишь будущего Александра II Освободителя, но и собратьев-поэтов. Вернее, сестер-поэтесс — почему-то именно они вознегодовали в особенности:

 

«Стыдись, о сын неблагодарный,

От­чизну-матерь порицать».

…

«Сам Бог сказал: чти мать свою!»...

 

Дамы — дамами, им экзальтация даже к лицу. Но и Петр Андреевич Вяземский высказался со сдержанной, однако же, укоризной: «Подобает быть почтительнее и вежливее с матерью своею; добрый сын Ноя прикрыл плащаницею слабость и стыд своего отца».

Понимай: не прикрыл, насмеявшись над отцом, — Хам.

Вечный вопрос: прикрывать? Не прикрывать? И что является дока­зательством любви к родине — снисходительность к «слабости и стыду» или непримиримость к ним?

Сегодня, когда слова «патриот» и «государственник» бездарно уступ­лены «демократами» националистам и черносотенцам, когда, по словцу Давида Самойлова, славянофилы переродились в хулиганов, как, впро­чем, и западники — в людей моды, поразительным покажется, что сти­хотворение «России» написано тем, кого энциклопедии представляют — и справедливо! — «основателем славянофильской идеологии».

Но поразительности хватало и в те стародавние времена.

Начать с того, что автору, Алексею Степановичу Хомякову, запреща­ли публиковать (выделения автора статьи – мое), а то и читать вслух кому бы то ни было, стихи — притом даже или именно такие, что были писаны во славу могучей России, во имя славянского братства.  «...Я нахожу, — сообщал хозяин  отделе­ния, корифей политсыска Дубельт, — что московские славянофилы смешивают приверженность свою к русской старине с такими начала­ми, которые не могут существовать в монархическом государстве и явно недоброжелательствуют нынешнему порядку вещей...» Пуще того, об­наруживают «открытое противодействие правительству…»

Забавно! С одной стороны, славянофилов за их «крайности и нелепости» критикует — правда, любя и до времени дружа с ины­ми из них, — демократ-западник Герцен.  С другой — запрещает жандарм Дубельт. И оба — за чрезмерную любовь к России.

Парадокс на парадоксе.

У Хомякова есть стихотворение «Иностранка» — и обруганное, и осмеянное. Обруганное — Белинским, осмеянное — Козьмой Прутко­вым; и в самом деле, как было иначе отнестись к стихам, где поэт от­казывал некоей иноземке в любви — именно и только за то, что она иноземка? Вот уж подарок нынешним «хулиганам» и ксенофобам...

Да!

«Пою ей песнь родного края;

Она не внемлет, не глядит.

При ней скажу я: «Русь святая» —

И сердце в ней не задрожит».

 

«О Русь моя! Жена моя!» — восклицает Блок.

 

Так вот, для Хомякова Россия — если и не жена, то уж точно воз­любленная, которой его душа принадлежит безраздельно. Он, деятель­ный в любви, говорил с нею как с тем, как с той, что представала пе­ред ним физически (курсив – мой и недаром, за ответом – взгляните наверх).

 

 «Но помни: быть орудьем Бога

Земным созданьям тяжело».

«Гордись! – тебе лжецы сказали.

…Не верь, не слушай, не гордись!»

 

Это — живой диалог, пусть собеседник твой молчалив. Достаточно того, что ты веришь в воздействие своих слов, своей люб­ви, что твое повелительное наклонение: «Помни... Не верь!..» — не грамматическая формальность.

...Итак, Белинский язвил Хомякова за «Иностранку», предпола­гая там извращение патриотизма. Дубельт запрещал не только те сти­хи, где явственная национальная самокритика, но и те, где поэт ут­верждал свой идеал России. Потому что — свой, а не спущенный сверху; впрочем, и потому, что — идеал.

Идеал – вот то, в сравнении с чем – любая современность ущер­бна. Что, разумеется, сердит власть, которой этот идеал укоризнен­но предъявляют, а тех, кто выносил его в своем сердце, заставляет страдать, тосковать по родине, каковая покуда далеко не та (курсив – мой).

Все-таки странно, что умница Петр Андреевич (Вяземский – мое) осудил Хомякова за эту тоскующую любовь, ибо не сам ли он спрашивал:

«Что есть любовь к Отечеству в нашем быту? Ненависть настоящего положе­ния. В этой любви патриот может сказать с Жуковским:

«В любви я знал одни мученья».

Какая же тут любовь, спросят, когда не за что лю­бить? Спросите разрешения загадки у строителя сердца челове­ческого (курсив – мой, ниже пригодится). За что любим мы с нежностью, с пристрастием брата недостойного, сына, за которого часто краснеем?»

Вот и Алексей Хомяков:

 

«О недостойная избранья!

Ты избрана! Скорей омой

 Да гром двойного наказанья

Не грянет над твоей главой!»

 

Прислушаемся ли наконец? Способны ли? В свое время патриот Хомяков услышан и понят не был. Чем это кончилось — знаем» (Конец статьи).

 

Начну с того, что согласно БСЭ  Полное собрание сочинений А.С. Хомякова (1804-1860, заметьте, умер за год до отмены крепостного права) в 6 томах вышло в 1915 году и больше не издавалось, за исключением сборника отдельных стихов и пьес. И этот факт прямо говорит о том, что ни царям, ни генеральным секретарям, ни президентам России Хомяков не нравится. Но не это главное, так как о нагнетании привычек я уже писал.

Главное в том, что вы же сами видите, какой стоит хаос в понятиях относительно любви к Родине. Хомяков не хотел жениться на иностранке в одном настроении, «женился» на России – в другом. По Жуковскому же «в любви знал одни страдания» – в третьем. Надо полагать, почти в постоянном. Вот именно поэтому я и говорю, что о любви к родине не поэтам рассуждать, а ученым, способным мыслить не по настроению, а логически.    

Выделенные мной выше «Россия  воз­любленная»,  «представала физически», на мой взгляд, и на основании выше изложенного, совершеннейшая чушь. Красивые слова, как говорится. Под ними ничего нет вразумительного кроме поэтики худшего пошиба. Это примерно то же самое, что к 40-тонной громаде танка применить слова «маленький мой, миленький дитятко». Или представить нам собственную нефтяную вышку как «вызывающую оргазм». Равно как и представить малюсенький по современным масштабам атомный взрывчик, стерший с лица грешной земельки городок Нагасаки тыщ на триста жителей, превративши их в нежный «зефир, струящий эфир». Это же – онанизм. Причем онанизм принужденный, наподобие тому, о котором рассказано в СМИ  в связи с иракской тюрьмой, пленными и американским «дознавателем» в солдатской юбке.

Ладно, Жуковский давно жил, сегодняшнего прогресса не знал, и поэтому у него о  разрешении загадки любви к родине надо спрашивать  у строителя сердца челове­ческого, то есть у самого господа бога. Повторяю, Жуковскому простительно. Да и самому господу богу по тем временам не знать – тоже простительно, ведь и ему совершенно ничего не было известно о современной генетике, расшифровке генома человека и клонировании человеческих душ.

А вот современному (простите, тоже уже покойник – примечание 2005 г.) поэту Рассадину – непростительно. Он все об этом знает, или обязан знать, если свои «стихи» пишет не «в стол», а на продажу. Ведь и закон о правах потребителей у нас есть ныне. А он нам предлагает идеал, как будто тоже полученный от бога (Идеал – вот то, в сравнении с чем – любая современность ущер­бна). И г-на Рассадина не может оправдать его справедливое замечание, что это сердит власть, которой этот идеал укоризнен­но предъявляют. И вообще, строго говоря, все то, о чем пишет Рассадин, выношено в сердце, которое заставили страдать, тосковать.

Черта с два. Во-первых, все выносится не в сердце, а в голове. Поэтому-то ее и надо дурить, отправляя проблемы для решения к сердцу, каковое думать не может, а только болит или не болит. Во-вторых, бог, может быть, и есть, только, почему он такой несправедливый? В Западной Европе сделал идеал, а в Восточной Европе упорно, вот уже пятьсот лет подряд, делать этот же самый идеал не желает. В третьих, отлично зная, что бог не собирается устраивать нам в России идеал, а в сердце его искать бесполезно, попытаюсь ответь на вопрос: откуда этот идеал взялся?

Прежде всего, напомню вам, что всякие тонкости отличий естественной любви от онанизма вытекают только из опыта и памяти. Если опыта естественной любви нет, то и памяти о ней не будет. И именно поэтому правители всегда препятствовали своему народонаселению практически узнать про западный идеал.  Так чтобы укоризненно предъявлять своим правителям было нечего. И сам идеал, вообще говоря, – глупая выдумка, пока его не достигнешь практически. Например, идея тот же час всей семьей полететь в туманность Андромеды. Это ведь и есть один из идеалов, ничего общего с реальностью не имеющий. Тогда как идеал западноевропейской жизни уже достигнут, то есть это не идеал уже, а – реальная действительность. Иначе – опыт достижения очередного идеала, возникшего во времена египетских пирамид. Поэтому вообще говорить слово идеал, когда мы имеем намерение улучшить свою жизнь, – бессмысленно. Иначе получится, что Россия не вперед движется, а пятится.

При Ленине-Сталине и даже при Хрущеве мы стремились к идеалу коммунизма, пока несбыточному из-за невообразимой дали достижения, как и достижения туманности Андромеды на нашем «Буране». То есть, это – глупый идеал. Потом ранг идеала был уменьшен. При этом, и этот идеал был утопией: догнать Америку по благам на душу населения. Сегодня же нас призывают к идеалу догнать Португалию. К смерти Путина, ибо он будет нами править до смерти согласно вашему волеизъявлению, нам пообещают, судя по всему, догнать какого-нибудь Тутанхамона, который помер тыщ двенадцать лет назад.

Поэтому каждый россиянин, все как один, должны понять, что его постоянно дурят, особенно с любовью к родине. Вот ведь в чем главный вопрос. И преодолевать препятствия, чтоб ему не вешали лапши на уши.

А любовь хоть к Родине, хоть к родине, – пустое чувство, пустое потому, что чем вы их больше и дольше любите по заказу своих правителей, тем ближе приближаетесь к временам Тутанхамона.

 

Формула любви

 

Как ни странно, но вы, может быть, не знаете, что формула любви состоит всего в одном понятии – в материнской любви, коей импульс придает совокупление. Отсюда следует, что жизнь при всей своей кажущейся сложности – очень проста. Совокупление мы называем любовью, но любовь возникнет чуть позже, уже упомянутая. Не будь ее, нас уже давно бы не было на Земле. Точно так же, как и всей остальной фауны. Поэтому любовь-совокупление необходимое, но недостаточное условие, как говорят математики. А вот материнская любовь: необходимое и достаточное условие. Но об этом у меня – в других работах.   

Я уже говорил, что поэтам насчет любви к родинам не надо верить. Лучше верить ученым, к каковым относятся в первую очередь врачи, ибо они всю жизнь учатся, на каждом своем больном. В отличие от ученых в других науках, каковые зачастую бросают учиться, едва закончив институт. Тогда как врачи только начинают как следует в это время учиться.

Мне всегда было приятно читать не только лечащих, но и пишущих врачей. Например, врач Андрей Гнездилов надоумил меня отличать литургию (служба богу) от дъяконии (служба народу в том же храме). К этому времени я прочитал очень много книг о религии, но ни в одной из них не нашел, чем же все-таки должен заниматься дьякон в церкви. Ибо, например, в православной нашей церкви дьякон – нечто вспомогательное с диким голосом, наподобие денщика при попе-офицере.       

В том же номере «Новой газеты» (№ 32 (962), 13.05 – 16.05. 2004 г.) я нашел статью Юлия Крелина, врача. И выписал из нее сюда несколько строк: «Революции по природе своей разрушительны. Главный успех революций в их поражении, которое показывает победившей власти, если она сохранила остатки разума, что надо что-то менять, то есть создать. При революции создаются законы и лидеры призывают жить под диктатурой закона, а надо жить под диктатом права, что, прежде всего, есть защита слабого от сильного, в том числе личности от государства. <…> Право при диктатуре закона разваливается.  <…> Нынешним приоритетом страны должна быть культура, а не вооружение. Весь опыт мировой истории говорит, что не оружие, а культура помогает сохраниться народу. За две тысячи лет евреи смогли сохраниться без оружия только за счет своей культуры, основанной на Книге (Библии)».

Никакого поэтического тумана (тени на плетень) наподобие Рассадина о любви к Родине Крелин тут не наводит. Все кратко, четко и определенно как таблица умножения или площадь круга – πR². Вы не знаете, почему? А потому, что ученый Крелин лечит не языком как Рассадин, а – головой. Сперва вспомнит, потом обдумает, потом лечит, применяя руки в самую последнюю очередь. Не в пример поэтам, сразу начинающих: «рука к перу, перо – к бумаге». Не делай врач так, как он делает, все бы пациенты у него перемерли, а это, знаете ли, неприятно и ответственно. А язык, хоть ваш, хоть поэта, вы и без меня знаете, – без костей.

 

                                                                                                      29.05.04.  

Раз уж Вы попали на эту страничку, то неплохо бы побывать и здесь:

[ Гл. страница сайта ] [ Логическая история цивилизации на Земле ]