Интеллекто-инстинкт

 

Первоначально я назвал эту статью «Инстинкто-интеллект», а потом, подумав, переставил слова, ибо не инстинкт, а интеллект первичен, что видно даже в неживой природе, изучаемой в кристаллографии (см. предыдущую мою работу «Любовь и магия»), где любовь и разум идут рука об руку и почти – синонимы.  

 

Объем сознания

 

Не знаю как в других языках, но в русском слово объем в смысловом отношении – одно из самых удачных. И если бы у нас было столько же рук, сколько у Шивы, то оно было бы еще удачнее. Ибо две руки все-таки не достаточно точно характеризуют третье измерение. Для этого надо двумя руками еще и повертеть, показывая, как вы обнимаете, например, снежный ком: с боков, сверху вниз и немного наискосок

Главное в объеме (обнимании) то, что руки конечны, хотя можно представить их и немного подлиннее. Бесконечно длинные руки представить тоже можно, тогда в объем войдет весь мир, вся Вселенная, и это здорово напоминает непонятного бога. И потому, что это невозможно представить физически, так как за любой длины руками еще что-то должно быть, примерно как за самой последней стенкой. И потому, что у размера бога как бы нету конца в большую сторону.

Но и бесконечно малые руки представить можно, короче которых наподобие электрона еще есть, какие-нибудь кварки или нейтрино. Тут тоже физическое представление дает сбой и как бы застопоривается. Но, вообще говоря, физическое представление есть ничто другое, как сравнивание с тем, что мы видим или чувствуем другими своими органами, включая расширяющие и сужающие возможности этих органов изобретениями типа очков и телескопа в одну сторону, и микроскопа и синхрофазотрона – в другую. Сравнить Вселенную и «кирпичик» нейтрино с чем-нибудь известным мы не можем, отсюда и тупик физическому представлению. По аналогии конца богу нет и в меньшую сторону. Хотя публику эта меньшая сторона не особенно интересует.

Поэтому самые умные из церкви и сказала нам, что бог необъятен, вернее – безобъемен.  И на этом поставили точку, слегка надавив на нас, что соваться в этот вопрос бесполезно. А если он безобъемен, то науке – есть конец. Но ученые, да и вообще все думающие люди, не хотят с этим смириться, ведь им, опять же, из личного физического опыта известно, что, если постараться, все находит свое разрешение. Но есть ученые терпеливые и нетерпеливые. Нетерпеливые, потыкавшись, насколько хватало терпения, в изучение вопроса, примкнули к церковникам и угомонились. Терпеливые – продолжают искать, в том числе и более логического бога. Я себя отношу к терпеливым. 

Но ради этого вывода не стоило бы и статью затевать. Есть два крайнего рода снобизма. Например, снобизм, что все знать невозможно, и противоположный снобизм, что можно все узнать. Истина, как известно – посередине. Вот эта середина и интересна для терпеливых. И она – движение, но – от края и до края, каковые только что обозначены. Но простор между ними – огромен, практически бесконечен, так как сами «края» – бесконечны. Или есть конец невозможного и конец возможного?

Поэтому я и хочу порассуждать об объемах. Объем же (пишется с большой буквы как Галактика) – это лишь представление, но не измерение, хотя мы и привыкли именно к измерению объемов, а уже измеренные представляем. Неизмеренные же представить невозможно. Но представить нужно, иначе вновь придем в тупик, поэтому предлагаю пока понимать Объем как представление, лишенное возможности измерения. Опыт показывает, что большое состоит из более маленького и это пока не опровергнуто. Вот тут и находится возможность представить Объем как совокупность объемов, каковые можно уже измерять.

Теперь, что же хочется нам узнать?   

Во-первых, что конечно, мир или возможности мозга человека?

Во-вторых, терпению ли есть предел, или миру?

В третьих, есть ли предел совершенствованию мозга человека? И, если есть этот предел, то, что может заменить этот мозг, чтоб движение не остановилось?

В четвертых, или движение можно остановить? Тогда – на время или навсегда? И что в обоих случаях потом будет?

Интересные ведь вопросы, не правда ли?

На часть первого вопроса относительно конечности мира ответить пока невозможно. И я его туда затолкал лишь для того, чтобы выпятить конечную возможность мозга человека, на каковой я и хочу остановиться. Возможность мозга – это возможный объем его знаний, как в отдельном мозгу, так и в их совокупности, то есть в человечестве. При этом объем знаний я не хочу понимать как объем знаний игроков  «Что, где, когда?», ибо машина, на которой я печатаю, знает чуть ли не бесконечности больше каждого из игроков, причем достать свои знания из памяти может тоже почти бесконечно быстрее. Я имею в виду объем знаний не столько как физический банк данных, сколько разум, интеллект, то есть возможность из имеющегося банка знаний получать новые знания. И пока хотя бы один из игроков «Что, где, когда?» не получит Нобелевскую премию, я буду эти знания считать энциклопедией, каковая никогда не получит Нобелевской премии, так как ее «знания» – мертвы. Они как дрова для огня, ни света, ни тепла не дающие сами по себе. Хотя потенция в них есть, как и у упомянутых игроков. Мне лично эти игроки представляются, несмотря на всю их известность,  руками землекопа, глоткой певца и так далее, каковым голова почти совсем не нужна, достаточно – гипоталамуса, который наполовину – в спине.

Надо несколько слов сказать и о знаниях человечества и человека в частности. Ныне знания человечества велики, но это не имеет значения, так как они не помещаются в одной голове, чтобы эффективно двигать интеллект в смысле понимания мира дальше. Времена энциклопедистов, каковые только и могли своими совокупными знаниями воспользоваться для получения новых знаний, закончились в 16-17 веках. Потом пошла специализация. Специализация же – враг интеллекта в упомянутом мной смысле, ибо «специалисты» не могут воспользоваться всем объемом знаний для их анализа и синтеза. Я же сказал, что знания не помещаются в одной голове. Недаром появился столь ныне распространенный «стык наук», где и появляются самые ценные нынешние представления о мире. Но эти «стыки» лишь немного способствуют делу, примерно на порядок, когда требуется «n» порядков, где «n» можно интерпретировать следующим образом. Каждый ведь человек на Земле что-нибудь да знает совершенно необходимое миру, ибо редко в две головы приходит одна и та же мысль. Разве что Бойлю и Мариотту. Людей же ныне 5 миллиардов, то есть 5 · 10⁹. Имея в виду, что «стык наук» равен 10, для полного счастья надо еще 5 · 10⁸  этих «стыков», прописью – 500 000 000  штук.  

Недаром так ныне моден Интернет, но и в нем можно утонуть, не состыковавшись, не пристав ни к какому берегу. Не говоря уже о том, что Интернетом пользуется меньшинство, а поисковые системы столь несовершенны, что плакать хочется. И пределы совершенствования их можно проиллюстрировать все той же формулой «стыка наук», но и это – полдела. Здесь же будет только информация, но не совокупное мышление, а об игроках «Что, где, когда» я уже вам сказал.

Другими словами, можно надеяться только на гениев, или даже – на гения, у какового, разумеется, одна голова. Поэтому надо рассматривать отдельно взятый мозг, его возможности в смысле объема интеллекта. Как-то при случае, я записал в другой своей работе неплохую на мой взгляд мысль, что кора головного мозга у нас потому и скомкана известными «извилинами», что под черепной коробкой уже не помещается растущая поверхность «для записи» как на жестком диске компьютера. Только вот до какой степени ее можно еще комкать – вопрос открытый. Тем более что антропологи уже подсчитали, что за все прошедшие века вес мозга у нас не увеличился, а некоторые пишут, что даже немного убавился.

В связи с этим я расскажу, как писал диссертацию «Исследование и совершенствование технологических схем гидротранспорта угля на пологих пластах». Предшествующие исследования и разработки в этой области я изучил быстро, примерно за полгода. Из них стала ясна и моя цель. Но для ее достижения мне потребовалась куча других знаний, каковых в готовом виде не оказалось. Например, мне нужны были статистики величины и неравномерности производительности различных по механизации забоев, групп забоев, крыльев шахты, неравномерность углепотока в целом по шахте. Зная это, легко было конструировать гидротранспортные схемы. Но, повторяю, всего этого не было, так как специалисты по транспорту в основном занимались не схемами, а машинами. И вообще никто не хотел знать, как страдают забои из-за того, что добываемый в них уголь вовремя не убирается вплоть до потребителя. В общем, только я один знал, повторю, из тех, кто решил из начальников участка шахты превратиться в ученого. При этом надо иметь в виду, что 9/10 труда и капитала сосредоточено в забоях, и 9 из 10 производительных сил и средств сидят без дела и ждут, пока из забоя будет удален хоть куда-нибудь добытый ими уголь.

Окунувшись в проблему величины и неравномерности углепотоков, я дней через десять понял, чтобы их установить для нужных мне условий, потребуется лет десять не только моего личного труда, но и целой кучи подчиненных мне хронометражистов, каковых никто и никогда не предоставил бы мне. И эта «непреодолимая» трудность подстегнула меня. Я пошел по лабораториям института, и через месяц все необходимые мне данные оказались у меня в руках. Дело в том, что, организуя какое-нибудь наблюдение или хронометраж в больших, дорогостоящих объемах, особенно на действующем производстве, его авторы преследуют свою узко утилитарную цель в получаемых данных, но попутно из их первичных материалов статистики можно извлечь и кучу других сведений, каковые им совсем не нужны. Получается, что они добыты колоссальным трудом, они есть в наличии, но о них никто не знает, так как о самих этих экспериментах или наблюдениях никто не знает. Ведь авторы таких исследований, имея на руках тысячи листков первичных наблюдений, публикуют только одну формулу, полученную из них, притом только примерно десятую часть того, что можно получить из этих листков, а вся остальная информация консервируется. Авторам не нужны эти листочки, так как они высосали из них то, что им было нужно, а стальное – за рамками их интересов.

Самое главное, что другой вместо меня пошел бы по дорогостоящему и длительному пути организации собственных наблюдений и, потратив 10 лет и кучу денег, получил бы то же самое, что нашел я примерно в трех лабораториях примерно за три дня. Месяц же мне потребовался, чтобы выписать из этих тысяч листочков в специально составленные статистические таблицы нужные мне данные.

И таких случаев по институтам Земли, я думаю, многие миллионы. И они усугубляются тем, что ученые вообще привыкли скрывать от конкурентов материалы своих первичных исследований и наблюдений до той поры, пока они из этих наблюдений не напишут какую-нибудь формулу, используя десятую часть полученных данных. И даже после этого первичные данные никому не бывают доступны.

Таким образом, мы столкнулись с трудностями коммуникации отдельных голов и с тем, что одна голова конечна в смысле наполнения ее не мертвыми, а движущимися знаниями, из каковых только и получается новое знание.

Вообще говоря, и мертвые знания нужны, чтобы не заглядывать поминутно в Интернет или в энциклопедии, нужно бы доставать эти знания из своей собственной головы как монеты из кошелька, перебрав их пальцами по достоинству. Но это только благое пожелание, физически не выполнимое. Из памяти все время извлекаются «монеты» не  того достоинства. Вы же сами знаете, что при поиске нужных сведений в своей собственной голове вам все время попадаются какие-то случайные сведения, совсем вам сейчас ненужные, а единственно нужное вот сейчас куда-то завалилось в уголок кошелька.

А когда нет даже единственного, нужного сведения в дополнение к десятку уже найденных и держащихся неустойчиво на переднем плане сознания, интеллект не работает. Точно так же как не работает машина, когда в ней не хватает одного болтика из тысячи. Ибо новое знание это есть движение машины, а не стоянка ее на подиуме в магазине. Мало того, сверхнапряжением воспоминания вы достали завалявшийся в уголке кошелька алтын, вот он, красавчик. И попытались встроить его в 97 копеек тех сведений, которые до этого неустойчиво держались наготове в сознании, чтоб получился полный рубль: вот теперь-то проблема будет решена!

И, о ужас! Усилие поиска алтына было настолько велико, что пришлось занять энергию у уже имевшихся наготове 97 копеек, и часть из них, обесточенные, раскатились вновь по своим старым местам копилки. И вместо 97 копеек осталось наготове 50. Именно так «ум заходит за разум» по очень наглядной русской поговорке.

Теперь вы должны понять, что это относится не только, например, к Эйнштейну, когда он разом держит в голове всю свою теорию относительности. В полном комплекте, как целый рубль. Любой, кто берет нас себя смелость утверждать, что он интеллектуал, то есть каждую секунду живет по разуму, а не по инстинкту, должен согласиться, что когда он бежит опаздывая на трамвай, он тоже – думает. Тогда почему он попадает ногой в ямку и ломает ногу? У него что, глаз нет? И почему Эйнштейн, держа в голове всю теорию относительности и идя к товарищу по теории, автоматически приходит к себе домой и спрашивает, не узнавая своей двери: «Такой-то дома? Можно войти? Тут мне надо посоветоваться». У Эйнштейна мы это называем «рассеянностью ученого», «странностью ученых», «витает в облаках» и так далее, а к сломавшему ногу у нас снисхождения нет. «Смотреть под ноги надо!», – самый мягкий приговор. Между тем, «странность» Эйнштейна менее извинительна, так как он свою теорию держит в голове для собственного удовольствия, тогда как сломавший ногу бежал и думал: «Опоздаю на работу, меня уволят, деток нечем будет кормить». И последствия разные. У Эйнштейна жена пощупала голову и сказала: «Ляг, поспи, что-то у тебя голова горячая». А сломавший ногу не только на лечение ноги потратится, его действительно уволят с работы, так как долго болел, а заменить его, видите ли, было некем. Ну, и детки опять же…      

Из этого вы должны несомненно понять, что жить каждую секунду по интеллекту невозможно, а ведь я таких примеров могу привести на каждую секунду вашей жизни по несколько штук. Сознание ваше все время, по крайней мере, раздваивается, если не возводить в разные степени эту цифру в отдельные секунды жизни.

Когда вы внезапно «пугаетесь» наезжающего на вас автомобиля, вы что раньше делаете: пугаетесь все-таки или отпрыгиваете в сторону? Вы стопроцентно сперва отпрыгиваете, а потом уже, в безопасном месте, пугаетесь!           

 

Объем инстинкта

 

Приведу простой пример. Очень близкие мне люди – родня, а я кровная родня только одному из них. Так вот, они никогда не перестают удивляться: почему нет на полочке чистых чашек и стаканов? А я не устаю им напоминать, что при их общей любви сделать в течение часа по несколько глотков жидкости, причем непременно вновь и вновь из чистого стакана, нам надо иметь на троих либо сто стаканов, либо мыть каждый раз за собой стакан. Но одновременно эти близкие мне люди очень не любят мыть посуду, не чаще раза в сутки. Но и сто стаканов не покупают. Притом наша посудомоечная машина не вмещает сто стаканов, так что и тут – тупик. Поэтому на кухне то и дело слышится: «Куда подевались чистые стаканы? ведь недавно только машину выключила». Как будто она не знает, что из машины она вытащила 12 стаканов и чашек на троих, а отхлебнули они с сыном по два глотка каждый уже по шесть раз, вновь и вновь из чистых стаканов. И еще не вечер. До включения машины примерно полдня остается.

Тут надо бы для чистоты научного наблюдения сделать необходимое дополнение, чтобы вы не думали, что мои близкие родственники дураки. Они отнюдь неглупы и делают мне иногда такие замечания, каковые мне не приходят в голову даже при самом сильном напряжении мысли. Например, однажды днем я обшил прихожую панелями, а вечером перестал включаться свет: жесточайше короткое замыкание в сети, я это понял сразу. А поняв, тут же по всем правилам науки стал проверять сеть, по-комнатно, по-розеточно, по-выключательно, пытаясь хотя бы локализовать проблему. Продолжалось это довольно долго. Потом жена подошла ко мне явно измученному и сказала примерно с тем же выражением, что и «куда девались чистые стаканы»: «Ты утром прибивал панели, может быть, пробил кабель, спрятанный  в стене?»  В голове у меня сверкнула молния, и я тут же вспомнил даже дюбель, который у меня легче других вошел в стену. Расковыряв отверткой именно его из нескольких десятков подобных, я увидел, что он прошел как раз между двух «жил» провода, закоротив их намертво.

В связи с этим я также вспомнил, что по всей квартире мои любители отхлебнуть глоток – другой расставили стаканы с недопитыми напитками, каковой обязательно вот-вот допьют, и чтобы он стоял поближе. Но попить хочется всегда в том месте, где специально предусмотренные стаканы как назло не стоят, поэтому всего проще пойти на кухню и очень удивиться: «куда делись чистые стаканы?»

Лет десять подряд я пытался втолковать жене, ссылаясь на Ломоносова, что «ежели в одном месте несколько убавилось, то в другом месте – столько же прибавится». Бесполезно! «Куда делись чистые стаканы!» и точка, хотя и стоит восклицательный знак.

Я тоже пью чай и кофе, а чистых чашек и стаканов и, правда, никогда в доме нет или же они почти мгновенно кончаются. Поэтому я уже столько же лет, сколько пытался отрегулировать эту проблему на основе интеллекта, пью чай, кофе и простую воду всегда из одной и  той же чашки, стоящей у меня на столе около монитора. Я просто ее слегка ополаскиваю после каждого употребления под краном и вновь водружаю туда же. Чистой при такой процедуре ее назвать нельзя, поэтому никто из семьи к ней не прикасается. Зато я стал очень спокойно относиться к восклицаниям «куда делись чистые стаканы?» Восклицания мне слышатся как бы по радио или ТВ, не ожидая, как мне кажется, ответа.

Когда я цитировал Жана-Анри Фабра в параллельных статьях и спорил с ним относительно интеллекта и инстинкта у насекомых, я почти не сравнивал в этом отношении насекомых и людей. А если и сравнивал, это не казалось (я отлично это чувствовал!) вам убедительным. Даже тот пример инстинкта, какой имеют жители тундры, среди шестимесячной ночи, в метель, приходя за десятки километров в заданную точку «белого безмолвия». И даже, если вы поверите в это, это как бы исключительный случай, который отнюдь не подтверждает правило. Ибо само правило житья людей по инстинкту неизвестно. Мы такие умные, что жить по инстинкту как муравьи нам не пристало. Вот и весь ответ, не вдаваясь в подробности.

Между тем, я это хочу доказать и утвердить, что люди на две трети как и насекомые живут по инстинкту, а на треть – по разуму-интеллекту. И если это вам покажется чересчур, то я согласен оставить насекомым одну четверть разума на три четвери интеллекта, но больше не уступлю ни процента. В связи с этим давайте проанализируем то, что я только что описал.

Жена и сын – родня, ближе не бывает, и в этом отношении их одинаковая как две капли воды «привычка» – генетическая. Я бы мог назвать и десятка три таких же мелких, но заметных за четверть века особенностей характера. Мои, хранящиеся в сыне, наследственные «привычки» тоже мне известны, но их считать, группировать и обсуждать я не готов пока. Со стороны, как говорится, виднее.

Вообще говоря, как я считаю, «проблему стаканов» разрешить интеллектуально – пара пустяков:  иметь столько стаканов в зависимости от емкости посудомоечной машины, приемлемой частоты ее включения, чтобы всегда чистых стаканов было столько, сколько требуется. Можно и машину даже заменить на этот случай. Однако это не делается, а мои советы отвергаются с порога, так как «никакой проблемы нет». Когда я напоминаю про восклицание «Куда же подевались стаканы», мне резонно сообщают, что «должны же мы в семье о чем-то разговаривать, так и говорить недолго разучиться». То есть, потребности в урегулировании, упорядочении «проблемы стаканов» нет. И я в этом феномене вижу, как бы помягче выразиться, нежелание интеллектуального труда, труд физический (искать стакан и болтать языком) предпочтительнее. В других своих работах я назвал таких людей спортсменами.

И верно. Ни мать, ни сын не хотели учиться, вернее, это был для них нелюбимый труд, хотя оба довольно неглупые люди. Поэтому нелюбовь к учебе не есть следствие трудностей в учебе, теперь, на старости лет, я в этом убедился окончательно и на бесчисленных примерах не только своей семьи. Я же безумно люблю учиться, с утра до вечера, с малых лет и до старости. И даже близко к семидесяти люблю наблюдать: как строят дом, как копают канавы, почему так, а не иначе натянуты на столбы провода и так далее до бесконечности. Однако я не могу сходу запомнить ни одного телефона, ни одного имени, когда попадаю в незнакомую компанию, что автоматически, нисколько не затрудняясь, делает многие люди. Зато я до сих пор, спустя 50 лет после выхода из института, помню математические, химические, физические и многие другие формулы, без труда разгадываю любые кроссворды. Могу решить огромное количество всяких инженерных задач, каковые большинство вновь испеченных инженеров перестают уметь решать на второй день после окончания института.  Или решают, сидя в каком-нибудь КБ, чрезвычайно узкий спектр задач, например, рассчитывают с утра до вечера балки на изгиб или валы на скручивание,  99 процентов знаний, полученных в институте, навсегда выбросив из головы. 

Можете это принимать за самовосхваление, только я это сказал не для того, так легче до вас дойдет, ибо всегда наиболее ценны собственные переживания, как опасный опыт врача, поставленный на себе. Так вот, эти свойства человека – генетические, и больше – никакие. Для доказательства вернемся к стаканам.

Мать и сын, словно договорившись еще в утробе, всегда ставят стакан, статуэтку, стеклянную вазу, будильник и все прочее такое же бьющееся неизменно на самый край стола, тумбочки, подоконника. С известными последствиями, впрочем надо признать, что эти последствия у них случаются гораздо реже, чем у меня, хотя я также неизменно стараюсь поместить их поближе к центру поверхности, но как только поставил на край – разобью непременно. Я считаю, что здесь действует опыт. У меня его нет, а у них он есть. Опыт осторожного обращения с ненадежными условиями. Только нужен ли такой опыт, если можно без него обойтись? Ведь противодействие генетике ведет к психическим расстройствам.

У нас много шкафов, но они всегда полупустые. Даже зимняя одежда до середины лета лежит и висит на виду, вдруг пригодится. И я уже не говорю о сотнях мелочей, которыми заставлены абсолютно все свободные поверхности квартиры вплотную друг к другу и в три этажа. Это, конечно, ералаш, зато, окинув все это взором, немедленно находишь нужную вещь. И это так удобно, ибо о том, чему еще удалось удержаться в шкафах, немедленно забывается, считается, что этого в нашей семье вообще нет: «Надо же, а я и не знал(а), что это (перечислять что ли?) у нас есть».

Только не думайте, что я жалуюсь. Я констатирую факт, требующий научного объяснения, к которому я давно привык и с которым лет 25 назад смирился. Точно так же как со своей, слегка сполоснутой  чайной чашкой и сейчас стоящей в виду.

Мать и сын, нет ближе родни, значит это – генетическое. А генетическое, значит – инстинкт, точно такой же, как у личинки осы Фабра, которая, вылупившись из яйца и отъевшаяся раз в сто от первоначального веса на сверчках, оставленных ей давно уже умершей мамой-осой на пропитание, начинает делать такие сложные дела, что дух захватывает. В миллиметровом яичке уже существует жесткий диск компьютера, на котором записано следующее задание личинке. Подобрать из окружающего песка разные по форме и материалу песчинки и сложить их в кучки по номенклатуре. Притом так сложить, чтобы она, неуклюжий червячок, смогла доставать их своим аккуратненьким ротиком, стоя вертикально и слегка разворачивая свою толстую шею на 360 градусов. Затем надо еще попробовать этому толстому червячку встать вертикально на хвостик. Представляете себе, как встает во весь рост карандаш?  Для этого личинка из своей собственной слюны от одной до другой стенки пещерки-норки протягивает один тросик, другой, третий… в общем столько, сколько нужно, чтобы оказаться как бы в вертикальном гамаке в форме маленького стаканчика, головка из стаканчика высовывается через верхний край. Вот если вас, любого, заставить сплести такой стаканчик и не из слюны, а из заранее врученных вам веревок посреди своей спальни. Сможете? Потом червячок немного отдыхает, довольный своей работой. Если недоволен, разглядывает своими десятью - двадцатью глазками, в  том числе на затылке, проделанную работу, немного подправляет, и отдыхает подольше.

Отдохнув и собравшись с силами приступает к каменной кладке, примерно как трубоклад наивысшей квалификации строит дымовую трубу. Вы, наверное, замечали на старинных кирпичных трубах выложенные из кирпича разные там узоры, карнизы, буквы, а уж год постройки – обязательно. Так все это просто смех, дилетантство и «шила милому кисет – вышла рукавичка» по сравнению с работой червячка. У червячка ведь не маленькие аккуратненькие кирпичики, а примерно как булыжники самых разных размеров и форм, только маленькие. Вот из этого-то «материала», из которого ни один каменщик не возьмется не только трубу выложить, но даже простой огородной загородки, червячок сооружает именно трубу. Или башню, если вам башня больше нравится. И все на своей слюне как каменщик на растворе. Причем заметьте, внутренние стенки у червячка получаются гладкие – прегладкие, а форма трубы правильный – преправильный цилиндр, хоть и нету у червячка ни уровня, ни отвеса, ни теодолита, ни даже простой рулетки. И это я еще не все описал, загляните в Фабра. А что касается крепости этого домика, то Фабр его с трудом разбивал молотком.

Затем, опять отдохнув и полюбовавшись на свою работу, червячок принимается за штукатурные работы. Причем у него получается не штукатурка, а – зеркало. Изнутри, разумеется, снаружи все это выглядит так, как принято у штукатуров-людей имитировать из штукатурки каменную кладку из «дикого» камня. Но и крыша у такого домика червячка никогда не протекает не в пример с людскими домами. Мало того, проверено, туда даже водяной пар почему-то не хочет проникать. Но я поторопился, червячок ведь еще не запечатался.

Затем червячок натаскивает внутрь своего домика небольшую кучку песчинок, чтоб выложить над головой изнутри куполок, причем по счету, ибо у него никогда не получается лишних песчинок, и недостачи не бывает. Сделав все это, червячок ложится спать, примерно месяцев на десять. Однако это нам только кажется, что он спит. Вы видели когда-нибудь кучу металлолома? Взрослые тети и дяди, бывшие школьники – все видели, это являлось частью школьного образования – собирать металлолом. Вот и представьте себе, что не вы, а сам металлолом начинает мараковать, перебирать внутри себя железки, винтики, гаечки, сваривать их, склеивать и через десять месяцев из этой кучи, накрытой брезентом от посторонних глаз, вылезает вдруг реактивный самолет Ту-154. Он расправляет крылья, сложенные ранее складками, заводит свой мотор и летит на испытания самого себя. Испытав, садится, отодвигает дверцу вбок, включает микрофон и говорит: «Летайте самолетами Аэрофлота!»  Вот именно так из аморфного червячка получается за 10 месяцев «спячки» изящнейшее, летящее насекомое – оса.

Вернемся к жесткому диску, о котором я упомянул в самом начале этой фантастической трансформации,  располагающемуся где-то внутри миллиметрового, почти прозрачного яичка. Многое можно записать на жесткий диск и, в первую очередь, порядок совершения действий при загрузке системы. Потом вступают в действие прикладные программы, например, по сортировке песчинок, правилам укладки кирпичей, штукатурным работам и так далее. И это есть автоматизированный процесс, отступать от которого и нельзя, и невозможно. Тогда придется признать существование бога, который разработал и записал эти программы на жесткий диск, а остальные диски просто копируются. Но если есть бог, проделавший все это при создании мира, то тогда нет совершенствования. Ибо уследить за всеми и вся, меняя им драйвера на новые, невозможно. Хотя и есть у бога Интернет, не все особи им будут пользоваться, ибо я уже доказал, что многие просто не хотят учиться, простите, менять драйвера.

Если вы не обратили внимания на то, что червячок некоторые вещи без раздумий не может сделать, то я вам напоминаю об этом. Например, измерять длины и углы и сравнивать с уже имеющимися величинами, например со своими собственными размерами, с размерами пещерки, между стенками которой натягиваются нитки и плетется сеть, ведь пещерки-то неодинаковые. И вообще, подобрать друг к другу булыжники, имеющие самые разнообразные формы, так, чтобы они подходили друг к другу почти без щелей, задача и для человека очень трудная. Человек из-за этого даже подтесывает камушки, а у червячка подобной возможности нет, и он настойчиво подбирает, на глазок, хотя глазков таких у него имеется до сорока и больше штук. И даже глазки свои он должен координировать. А червячок, между тем, всего лишь – мешочек с перевариваемым мясом и жиром из съеденных кузнечиков. И из этого мяса и жира надо построить самолет как из металлолома. То есть он непременно вынужден думать точно так же как и мы, прикидывая самую короткую тропинку из трех в густом лесу к заданной цели. И я не вижу разницы в этом процессе у человека и червячка.

Человек, выбирая тропинку, зачастую ошибается: самая короткая тропинка по его мнению, выработанному гигантским перебором и сопоставлением информации в собственной голове, на деле оказывается самой длинной,  и наступает огромное сожаление, а сожаление вынуждает больше так не поступать. Перекатывание «шариков» в своей голове надо корректировать, но это и есть интеллект. И ведь червячок точно так же поступает, попримерив песчинку и убедившись, что она не подходит, он ее бросает и берет другую. Только у него это примеривание происходит быстрее, с меньшим количеством ошибок, а «глаз у него – как алмаз», так что и брать песчинку в свой ротик нет необходимости. Червячок ошибается из миллиона один раз, а мы из трех раз один раз обязательно ошибемся. То есть, мышление у червячка происходит четче. Недаром видов насекомых – миллион или даже два, а теплокровных животных – совсем мало, я забыл, сколько. Но лет им, как бы неизменным, почти столько же, сколько и Земле. А нам с вами в миллиард раз меньше.

Тот факт, что червячок в тысячу раз меньше ошибается, чем мы, говорит о постоянном совершенствовании технологии примеривания на глазок, и записывания новых драйверов на свой жесткий диск. С каждым поколением, но микроскопическими частями. И не поленившиеся записать (по-нашему любящие учиться) обеспечивает жизнестойкое потомство, а потомки ленивых учиться помирают, не закончив строить свой кокон. От эмоциональных переживаний, так как кокон не получается. Но это передача новых драйверов следующему, новому поколению червячков, чтобы ему легче жилось, тогда как доказано, что, например, пчелы и муравьи обучаются новым знаниям в течение собственной жизни, и к старости становятся намного «образованнее».

                          

Соотношение разума и инстинкта, и что из них лучше для жизни

 

То, что я заявил выше о соотношении разума и инстинкта в повседневной нашей жизни, уверен, вам не понравилось. Вы же все гомо сапиенс. Это вам вдолбили в школе. Между тем, ставить стакан на край стола по инстинкту, чтобы он непременно разбился, не является «сапиенс», то бишь разумным.

Непреодолимое желание поесть соленых огурцов беременными российскими женщинами хоть и разумно при детальнейшем исследовании, да только это делается по инстинкту. В школе этому не учат. Хочется пить, есть и спать тоже по инстинкту и даже нежелание учиться оттуда же течет. И курить, и колоться наркотиками, и пить водку тоже инстинкт, иначе бы эти штуки не называли бы болезнью. И не было бы людей, раз попробовавших уколоться, на следующий же день – больных. Только здесь надо различать инстинкт врожденный (генетический) и инстинкт благоприобретенный, каковой не столько приобретенный, сколько «распечатанный» как бутылка вина. Или скорее даже освобожденный из-под пробки как известный Джинн. О «пробках» нужно специальное генетического исследование, коего я касался в других своих работах (например в статье «Любовь»), а инстинкт «распечатанный» все тот же инстинкт, который пока спал за ненадобностью.  

Когда принц Гамлет на протяжении всей трагедии Шекспира только и делает, что повторяет «Быть или не быть» он пытается жить не по инстинкту, а по разуму. И что из этого получилось, вы знаете. То же самое и с коммунизмом Ленина. То есть, интеллектуально привлекательные конструкции не работают в действительности. Нам объясняют, что в интеллектуальной конструкции допущена ошибка, не учтены многие сопутствующие данные и поэтому – крах. Это действительно так, только и просчитать пока что это невозможно. Поэтому нужен опыт применения. Капитализм прошел этот опыт, мы увидели, что он несовершенен, но конструкция здания стоит, не падает, значит, он пока что – наилучшее.

Это я окончательно перешел к житью-бытью по инстинкту (вновь обращаю ваше внимание на статью «Любовь»). Точно так же как и в случае с солеными огурцами у беременных женщин, мы очень часто, чаще, чем кажется, чувствуем, что надо поступить так, а не эдак. Вот чувствуем, и все. Примерно так же отчетливо как северный житель, не видя ни звезд, ни вообще неба в пургу, уверенно чувствует, что ему надо погонять оленей именно в том направлении, в котором он их погоняет. И чувство его не обманывает, он приезжает прямиком в стойбище, которое себе назначил в кромешной тьме на расстоянии в нескольких десятках километров. Кстати, еще неизвестно, кто больше и лучше чувствует, сам человек или его олени. Притом заметьте, свой феномен чукча не может объяснить, точно так же, как упомянутый червячок-строитель. На любые тонкие вопросы он ответит: я знаю, надо – туда. А почему туда – глупый вопрос. Он ведь просто знает, знает «необъяснимо» как наш червячок.

Давайте в связи с этим проследим свой обычный день. В зависимости от тонкости настройки организма на внутренние часы (часы – инстинкт) мы на третий – седьмой день встаем раньше, чем зазвенит будильник, на какое бы мы его время не поставили. Это – регулируемый инстинкт. Если нас ожидают крупные события, мы обязательно, прежде чем проснуться, увидим упреждающий сигнал во сне, довольно точно интерпретируемый из опыта многих лет. Значит, во сне мы живем тоже по инстинкту. Встав с постели, мы идем в туалет, потом, иногда даже не умывшись, идем выгуливать собаку. Первое – инстинкт, второе – опыт от инстинкта. В этом промежутке у нас появляется куча тревожный ожиданий (о радостных ожиданиях я пока не говорю, но они тоже бывают): о собаке я уже сказал, надо успеть поесть, кажется, рубахи чистой нет и так далее. Тревожные ожидания точно так же как и радостные вызывают суетливость, забывчивость, промахи и так далее. Но если вы все это проделываете 10 лет подряд (тревожные ожидания – всегда, радостные – изредка), то вы вообще ни на единую секунду не задумываетесь от постели до выхода из дома. Все идет автоматически и последовательно, словно вы червячок и строите свой кокон. Но самое главное состоит в том, что как только в этот инстинктивный порядок вмешивается интеллект (например, разумное ожидание взбучки или повышения в должности от начальства, и не путать с инстинктивным ожиданием взбучки), весь порядок рушится, и вы делаете массу ошибок в ритуале инстинкта.

Спускаясь по лестнице, вы в разумном ожидании взбучки, роняете портфель, но инстинкт опережает разум: все мышцы тела делают огромную и сверхбыструю работу – портфель подхватывается на лету, не достигнув ступеньки. Я бы мог продолжать эти описания на нескольких страницах и даже написать целую статью или даже книгу всего об одном дне, на 80 процентов подчиненном инстинктам, а не разуму, но лучше будет, если вы все это проделаете сами, мысленно. Тогда мне не придется тратить бумагу, а доказательства вы получите сами. И кто же не поверит собственным доказательствам? особенно доказательствам homo sapiens. Тогда я лучше перейду к выборам «русскими» своей власти.    

Выборы. Вы не задумывались, почему нам так сильно пропагандируют стабильность? общества, милиции, коррупции и так далее до бесконечности. Стабильность же – смерть! Или вы не заметили, что на Земле осталась единственная стабильная империя?  стабильность которой вот уже около 20 лет шатается. А до этого лет пятьсот регулярно шаталась каждые 70 лет. Или вы не знаете, что именно из-за принужденной стабильности погибла Россия в 1917 году? Или вы не знаете, что по той же самой причине погиб СССР? Но ведь вы и сегодня инстинктивно чувствуете, что и нынешняя Россия то и дело выходит из состояния стабильности, инстинктивно же желая перемен. Но ей власти не дают этого делать. Они возвращают ее в стабильность, в смерть. Я не буду здесь анализировать, разумно ли они это делают? Это очевидно и у меня полно других работ на эту тему. Скажу только, что как власть, так и народ делают свои дела по инстинкту, а не по разуму. Только инстинкты у них – противоположные. О причине этого – ниже, я же начал про выборы.

Вообще-то вопрос о выборах довольно глупый, ибо не может же так получаться, что на 80 процентов мы живем по инстинкту, а голосуем исключительно по разуму, когда разума у нас в жизни – пшик, как говорится. Только вы ведь не знаете об этом, и я вынужден вам объяснять.

Стабильность при выборах – самый главный принцип инстинкта, чтоб не пробуждать ненужных генов. И именно поэтому так вовремя, так однообразно в смысле «вовремя», а не по мелочным подробностям смерти,  погибли Рохлин, Лебедь, Старовойтова (вчера был день ее памяти), офтальмолог Федоров и многие другие, о ком у меня есть специальная статья. Вы только представьте себе: достойного кандидата на смену действующему, нисколько не достойному, никогда вовремя не находится, достойная поросль как-то странно засыхает на корню, едва проявив не столько свою достойность, сколько – претензию на достойность. Но делать-то нечего, такова судьба-злодейка, случающаяся не каждый день, а раз в четыре года. Иногда чаще, правда, при исключительных обстоятельствах, когда со своей достойностью слишком уж выпячиваются в межвыборный отрезок времени. Поэтому статистика тут по каждому отдельному случаю – бессильна, чего нельзя сказать об этой системе «внезапных» смертей в целом.

Чтобы выбрали «сердцем», чего мы и без подсказок всегда делаем, надо всего лишь, чтоб вокруг было пусто как в Сахаре или посередь океана. И даже если там есть сплошная толпа народа в этой пустоте, то тут очень подходит описание незабвенного русского инженера-писателя Гарина-Михайловского. Но надо сперва показать, что пустота – не вакуум. Океан же не вакуум, это сплошная вода, так же как и сплошной песок в Сахаре. А чтобы получить эту пустоту в толпе народа, ведь народ как и вода, и песок такая же пустота, если все они – одинакового роста. Так вот, по представлению Гарина в позапрошлом веке над толпой со свистом проносится меч, и те головы, которые сильно выступают над толпою, а их всегда немного, сносятся со своих плеч. И толпа сразу же начинает походить на океан в тихую погоду или на Сахару – в любую. И все – равны, разумеется, по росту. Так что, сколько ни оглядывайся и не верти головой, никого выдающегося не найдешь. И тут вам представляют действующего князя-царя-генсека-президента, и самые проницательные из «пиарщиков» говорят: «Он, конечно, – говно, но найдите лучше! Притом он уже наворовал, больше не будет, а новый – будет» и отправляют нас голосовать.

Для нас же  это как я сказал – единственный случай, когда в нас начинают бороться инстинкт и интеллект. Попробуй, найди в равновеликой толпе того, что хоть чуть-чуть, до которого меч не дотянулся, выше. Это же даже не раздвоение, это растысячеление сознания. А я вам уже сказал, что при этом процессе люди всегда оступаются и ломают ногу, роняют портфель и так далее. Причем портфель по инстинкту успевают подхватить, так как участвуют руки и ноги, чего нельзя сказать о попавшей в ямку ноге, ведь мы же не умеем взлетать, а отпрыгивать – поздно, нога уже сломана.

Выше я говорил, что инстинкты у народа и его правителей разные. Примерно как у травоядных и хищников. Причем даже травоядные (мед) осы для выкармливания своего яичка кладут возле него полуживого кузнечика, чтоб не кусался и не мешал вылупившемуся из яичка червячку его кушать и набираться сил для постройки домика. Это я к тому, что чистых травоядных и плотоядных животных нет точно так же как народа и его элиты. Народ и элита постоянно перемешивается. То же самое делают и их инстинкты. И разум, разумеется, если его сколько-нибудь есть. А это я говорю для того, чтобы вы поняли, что если бы не было перемешивания, то элита давно бы уже вымерла, так как она узкая, не хочет совокупляться с «простым» народом и желает размножаться исключительно инцестом. А это, в свою очередь, ведет к деградации разума. И элита начинает жить почти исключительно инстинктом. Кстати и потому еще, что у нее очень благоприятные условия жизни, а это не способствует получению новых сведений об окружающей среде, особенно об ее опасностях, каковые вырабатывают противоядия от невзгод. И даже инстинкт становится примитивным. То есть, чтобы вы не заподозрили меня в противоречиях, гены-то все имеются на жестком диске, но только они так крепко спят, что их не добудиться в случае надобности.

Итак, элита глупа и более народа живет инстинктом. Народ же более умен, но у него нет кругозора для проявления интеллекта, поэтому он вынужден жить тоже инстинктом, а интеллект спит у него как «спящие» гены, например, наркотические. Инстинкт приказывает элите: пусть ничего не меняется, даже лучше возвратиться к более старой модели, чтоб уж наверняка. Но так как инстинкт – прошлый разум, пополняемый время от времени, о чем у меня речь впереди, то он не знает, что это – смерть. Именно поэтому элита принимает столь неразумные решения как Путин. Например, вертикаль власти с единым мозгом в Кремле. Но я же сказал, что это – прошлый разум, так как ныне достаточно хорошо известно, что кора головного мозга (Кремль) почти ничем не управляет, а только предается созерцанию. Лучше сказать, что человеческий организм управляется кроме мозга, вегетативной и нервной систем также и почти в каждой своей точке, примерно так, как весь наш народ предусмотрительно на зиму садит картошку. Поэтому вертикаль власти – бессмысленна в наши дни. И именно поэтому нужна демократия. А что касается преемственности власти именно от Рюрика до Путина (товарный знак), то я о ней уже сказал выше.

Осталось ответить на непростой вопрос, что лучше? Инстинкт или разум, хотя они – одно и то же, только это – разные полюса. Судя по насекомым, инстинкт лучше, так как достигнутое совершенство, медленно, но верно улучаемое – у вас на виду. И катаклизмы все пережиты, что дает надежду на будущее. Разум, если его слишком много на одну эпоху, – плох, и история России прошедшего века это с несомненностью подтверждает. Можно спуститься и к отдельной особи, слишком великий разум которой вгоняет ее из олигархов в банкроты и обратно. Для прогресса общей популяции это хорошо, так как накапливает генетический материал инстинкта, для индивида – смотрите сами, на любителя. Но человечество развивается немыслимо быстро, если за начало шкалы взять насекомых. Как бы не обанкротилось.

Почему человечество и вообще теплокровные животные так сильно разбежались по сравнению со стабильными насекомыми, медленно, но верно преодолевающими преграды?  Я рассмотрел это вопрос в другой работе, в этой же электронной папке, под названием «Вода и суша, инстинкт и интеллект».  

              

Инстинкт приобретается в школе

 

Откуда берется инстинкт, идущий рука об руку с интеллектом, я думаю, вы теперь поняли. Впрочем, я это еще раз покажу ниже. Если, конечно в дополнение к этой статье прочитали другие мои работы в этой же папке, особенно статью «Бог». А сам интеллект не что иное, как находящиеся в «оперативной памяти» пробы и ошибки, из которых делается чисто арифметический вывод. Вывод этот записывается на жесткий диск «долгой памяти», и это есть инстинкт, извлекаемый без нашего сознания, когда требуется. И он, как правило, безошибочный, ибо опирается на опыт неисчислимых поколений.

Так «живут» не только все живые существа, включая растения, у каковых инстинкт даже несколько лучше работает, чем у насекомых (у них времени было больше), но и неживые вещества, те, которыми занимается физическая химия (см. другие мои работы, напр. «Любовь и магия»).

Но нас сейчас интересуют люди, как выяснилось тоже живущие в основном по инстинкту, разуму которых мы придаем слишком большое, слишком неоправданное значение. Ибо, какие мысли бродят в электронном виде в камнях, не говоря уже о растениях и насекомых, мы пока не знаем, и знать не хотим, придавая им слишком маленькое значение и, разумеется, неоправданное ничем.

Так как нас интересуют люди, то представим на минуту, что люди не умеют разговаривать. Вернее умеют чуть-чуть, примерно как высшие приматы (до 70 слов-звуков), как медведи (я о них много говорил в других своих работах), как растения, наконец, ибо стопроцентно они нас хотя бы слушают и слышат. И есть большое подозрение, что мы сами «подсознательно слышим» камни, когда они висят у нас на груди, надеты на палец или вставлены в мочки ушей. Камни мне надо бы тоже взять в кавычки, так как не только минералы я имею в виду, да ладно, пусть так остаются.

Повторю кратко то, что у меня уже изложено в других работах. Медведица прекрасно справляется с ролью учительницы своих детей, обходясь почти без речи. Мама, которая нас родила, еще до родов сообщила нам много важных сведений, и много – неважных. Пчелы, нашедшие ареал хороших медоносов, сообщают своим неудачливым подружкам о своей находке, причем дают им направление, куда следует лететь, точный азимут по отношению к солнцу, самому наилучшему ориентиру, приуроченному к возможности сбора нектара. Муравьи родились – все одинаковы. Затем наступает обучение, называемое у энтомологов специализацией, причем такое успешное, что немного погодя у нужных (согласно специализации) муравьев вырастают дополнительные фасетки глаз, причем столько, сколько им необходимо для выполнения поставленных перед ними задач. Можно привести сотни других примеров, включая помощь людям от камней путем «переговоров», но я думаю – достаточно.

Можно сделать безапелляционный вывод: даже не умея разговаривать, люди, пока ничем почти не отличаясь от камней, учат своих детей. Речь при этом дает такой скачок обучению как, например, теория относительности дала толчок релятивистским представлениям о мире. Эффект письма же в обучении можно сравнить с эффектом открытия полупроводниковых транзисторов для современной микроэлектроники, включая компьютеры.

Я многажды доказал, что членораздельная речь людям в обычных условиях абсолютно не нужна, не в любви же объясняться – можно ведь просто прижать и поцеловать, не рыбное же место объяснять – можно ведь пальцем показать. Притом даже муж с женой по суткам не вымолвят друг другу ни слова даже в наши дни. И если дети не принесут двойку из школы, их иногда и по неделе не замечают, обходясь молчаливым разглядыванием дневника. И даже при случайном, примерно равноценном обмене чем бы-то ни было речи не требуется, можно жестами обойтись и 60-70 «словами» обезьян. А философии, каковой требуется и речь, и письмо, тогда не было, так же как и у камней.

Речь впервые потребовалась только для прибыльной торговли, когда она стала профессией целого племени, которое сновало туда-сюда между племенами и искало, что и где дороже и дешевле меняют. Именно меняют, а не продают. Ибо смысл прибыльной торговли только им был известен. И тут даже те 60-70 обезьяних «слов» пришлось унифицировать, сделать «международными», «индоевропейскими» и «афразийскими», если хотите. Остальное читайте в других моих работах, ибо об этом у меня столько написано, что я уже сам сбился со счета. А я сам перейду к еврейской школе, впервые появившейся на Земле, и именно из потребностей торгового племени, ибо без «устной» речи невозможно прибыльно торговать, а без письменной речи (векселя, прейскуранты в ареалах племен и т.д.) не может функционировать сама прибыльная торговля.

Только прошу заметить при этом, что науки, технологии и искусства, и вообще научно-технический прогресс, не самопроизвольный кот в мешке, черт в табакерке или джинн в бутылке, вырвавшиеся наружу целенькими и готовыми к употреблению. Они – только следствия прибыльной торговли и сопутствующей ей необходимости прочесывать «дикие» в смысле понятия прибыльной торговли племена и народы, аккумулируя торговцами в своем племени все указанные достижения разом. И не только аккумулировать как зерно в элеваторе, но и делать из него «хлебо-булочные» изделия, включая «спагетти» дополнительного разума и выводов из него, достойных записи на систему жестких дисков, каковыми являются головы представителей торговцев. Печально, что эти головы умирают и многоценные «записи» в них – тоже. Совершенно как в сломавшемся компьютере. Кажется, теперь я вплотную подошел к человеческой школе в совокупности с речью и письмом.          

Самое удивительное то, что, скрыв от нас всех на праве первых грамотеев исторические истоки прибыльной торговли, евреи не скрыли, вернее, забыли скрыть от нас то, что согласно Торе, Талмуду и прочим своим древнейшим свиткам, скрижалям и табличкам из глины каждый еврей обязательно должен быть грамотным. Именно этим евреи отличаются от семитов и прочих обитателей древнего Аравийского полуострова, включая туда Вавилон и Древние Эфиопию и Египет. И именно эта древнейшая заповедь, каковая, я не сомневаюсь, была еще в Первозаконии, но ее потом оттуда вычеркнули, есть ключ к правильному пониманию истории. Вот теперь я окончательно перехожу к еврейской школе. Данные я все взял из Еврейской Энциклопедии (ЕЭ), которые я буду приводить частично в кавычках, частично просто излагая мысль своими словами, перемежая все это комментариями.    

«Титул «гаон», применявшийся первоначально главным образом к начальнику Сурской академии, в седьмом столетии, под владычеством магометан, стал применяться к руководителям других академий, когда их официальное положение было вновь восстановлено и признано арабским правительством халифата. В действительности не было никакого различия в употреблении обоих титулов; носители их были главами либо Сурской, либо Пумбадитской академии…». Из другой статьи добавлю: до «гаона» «обычным титулом главы вавилонской школы было «реш-сидра»; «реш метибта» оставалось официальным обозначением для главы академии вплоть до конца гаонского периода и отнюдь не было заменено титулом «гаон», обозначающим в действительности «высочество» или «превосходительство». Наряду с реш-метибтой, но одной ступенью ниже его стоял «реш-калла» (председатель общего собрания). Калла (общее, генеральное собрание) было характерной особенностью вавилонского еврейства…».

На неудобопроизносимые слова и «на седьмое столетие» не обращайте внимания. Обратите внимание на «его превосходительство» и на то, что школ фактически было много, а не две, иначе бы не было столь много этих самых труднопроизносимых слов. То есть, перед нами предстает уже установившаяся система образования, тем более что «совершенно не сохранилось указаний на время возникновения титула», хотя окольными путями ЕЭ устанавливает этот срок (с 589 г.). Замечу, это примерно время официального становления ислама. Значит, торговля и ислам начали шагать одновременно, и ислам стал подменять собой, вернее даже, маскировать торговое племя. И именно поэтому, когда ислам распростирался от Индии до Гибралтара, в это же время евреи как бы пропали, а потом уже вновь всплыли, вкрапленные в народы как бы просто с неба. Притом «возник»-то гаон не только до ислама в Вавилоне, но и вообще неизвестно когда, стало быть, примерно на второй–третьей торговой сделке.      

«Амораи своими толкованиями Мишны (в переводе Повторение, то есть это известное нам Второзаконие – мое) создали Талмуд, а сабореи, придав ему последнюю редакцию, завершили Талмуд». Во-первых, еще до гаонов все уже было сделано, что еще раз приближает нас к первой торговой операции евреев. Во-вторых, вы нигде не найдете, что было до Мишны (у меня это рассмотрено в другой работе), то есть нам морочат голову, что сразу явилось Повторение (Второзаконие), без того, что повторяет на новый лад это Повторение-Мишна. Притом не те, кто это все затеял, а их гораздо позднейшие «переписчики»-вруны.   

Но вот что интересно при этом: «Задача гаона заключалась в интерпретировании этого памятника (Мишны-Талмуда – мое) и в применении его принципов согласно обстоятельствам данного времени, так как сурская и пумбедитская академии обладали и судебными полномочиями, а гаон действовал также в качестве верховного судьи». Причем «организация вавилонских академий напоминала древний синедрион», так как «в некоторых гаонейских респонсах (постановлениях – мое) упоминаются члены академии, входившие в состав «Великого синедриона», и другие члены, входившие в состав «Малого синедриона»». Синедрион кстати – «высшее коллегиальное учреждение с судебными и политическими функциями». То есть, древнейший синедрион и гаон фактически – одно и то же, только гаон – немного помоложе. Но ведь и академия, если ее понимать не как военную академию, живущую по уставам из Кремля, а как первоначальное понятие, – есть самоуправление науки.  

Только надо добавить следующее. Евреи и сегодня-то стараются не подчиняться властям страны, в которой живут. В царской России это было почти открыто. Во всяком случае, фактически. И даже коммунисты не смогли запретить почти всем евреям получить высшее образование. Представьте теперь библейские времена. Торговое племя – наибогатейшее среди всех аборигенских племен, умнейшее, образованнейшее. И подчиняться какому-то аборигенскому дураку, сидящему с кольцом в носу на ветке дерева, которая ломится под ним от его обжорства? Тут ведь без управления еврейскими делами великим синедрионом и академией никак не обойтись. А так как еврейские торговые семьи (с первого же дня как они стали торговым племенем) живут разрозненно, словно крупинки золота в речном песке, и иначе они жить не могут из-за конкуренции между собой же, то синедрион (регулярно собираемое высшее судебное, законодательное и исполнительное собрание выборных из них же людей) – совершенно необходимое условие их слаженной жизни. Поэтому академия – самоуправление еврейской науки и технологий, а синедрион – гражданское самоуправление рассеянного племени в целом. Вот от этого-то задачи обоих и пересекаются, а одни и те же люди высокого ума или амбиций заседают тут и там. И их «жесткие диски» после смерти не должны пропасть.     

Так что же вам еще нужно, какие еще нужны доказательства в том, что древнее этой академии, она же синедрион, ничего нет на Земле? Вот теперь можно перейти к тому, как же это все организовано. И быстро ли можно было все это создать?   

«В калла-месяцах, на исходе лета и на исходе зимы стекаются ученики из своих городов на собрание, подготовившись по вопросам, возвещенным главою Академии на заключительном заседании предыдущей каллы. Они представляются главе Академии, который проверяет их познания. Сидят на калле в следующем порядке: непосредственно близ председателя первый ряд из десяти человек; семь из них «реш-калла»; трое остальных называются сотоварищи. Каждый из семи реш-калла имеет под собою десять человек, называемых учителя. Семьдесят учителей составляют синедрион и сидят в семи рядах за упомянутым первым рядом лицом к председателю. За ними, без определенных мест, сидят остальные члены Академии и собравшиеся ученики. Само испытание происходит следующим образом: сидящие в первом ряду читают вслух подлежащий рассмотрению вопрос, сидящие в остальных рядах читают его про себя. Если какой-нибудь вопрос вызывает разногласие, по поводу него возникают дебаты; в то же самое время председатель молча следит за прениями. Затем он сам излагает разбираемый вопрос, присоединяя сюда объяснения тех мест, которые возбуждают прения. Иногда он обращается к присутствующим с вопросом, как должна быть объяснена та или иная галаха; отвечать должен лишь тот, к кому обращен вопрос председателя. Последний затем дает свое собственное изложение, и когда все разъяснено, встает кто-либо из сидящих в первом ряду и в речи, обращенной ко всему собранию, резюмирует происходившие прения...»

Только вы заметьте, пожалуйста, что эта штука здорово напоминает наш советский Верховный Совет СССР, где есть, например, Брежнев-председатель, «первый ряд» - это – Президиум Верховного Совета СССР, только он сидит лицом к залу, а все остальные – депутаты, причем разных рангов: один депутат - министр, а второй депутат и третий – доярка с трактористом. Впрочем, точно так же «заседает» Пленум ЦК КПСС, и там все тот же Брежнев, только Президиум Верховного Совета СССР называется Политбюро ЦК КПСС. Впрочем, и во всех других странах – примерно то же самое, с незначительными изменениями и дополнениями. Так что эта «кала-синедрион» не совсем школа, хотя со школы началась. Но быстро реформировалась в парламент (англичане, ау!), так как действительные учителя тут сдают экзамен, а будущие англичане сидели в то время на деревьях, как и все остальные племена.

Однако продолжу: «В течение четвертой недели калла-месяца председатель лично экзаменует членов синедриона и прочих учеников, испытывая их познания и способности; он порицает обнаруживавших недостаточную подготовленность и угрожает лишением стипендии. После прений на общих собраниях постановляются окончательные решения по вопросам, обсуждавшимся в отдельных школах. Президент, прочтя мнения присутствующих, формулирует окончательное решение, которое тотчас же записывается. В конце месяца эти коллективные ответы (респонсы) читаются вслух на собрании и подписываются его председателем».

Во-первых, сами видите, что речь первоначально шла как бы об одной школе-калле-синедрионе, но это только вершина айсберга, вернее пирамиды (вертикали) власти, так как существуют выделенные мной дополнительные школы, и не одна. Но и евреев в ту пору было не столько, сколько сейчас. Во-вторых, признайтесь, вы ведь не знали, что 6000 лет назад, «от сотворения мира» была уже и стипендия, что подтверждает – «каждый еврей должен быть грамотным». Для этого и существовали как «лишения стипендии», так и «порицания».

Вот еще одно доказательство: «иногородние ученые (замените на учеников!) стекались в академию для совместного там обучения…, каждый занимал предназначенное ему место, а все вместе они составляли подражание «Великого синедриона». Ученики, не заседавшие в коллегии, также были обязаны изучать именно трактат. Гаон ежедневно предлагал собранию вопросы, полученных им из разных мест диаспоры. (! – мой). Остальные месяцы протекали более спокойно. Многие из членов академии жили рассеянно в разных провинциях. Натан называет постоянных учеников академии талмудическим выражением «бене бе-раб» (дети школы, заметьте также, что слово «раб» присвоено всей Аравии – Арабии) в противоположность «другим ученикам», собиравшимся в калла-месяцы. Число всех учеников было около 400. Если умерший реш-калла или какой-нибудь другой член коллегии оставлял после себя сына, достойного занять его место (! – Мой), сын наследовал отцу. Стипендии составлялись из пожертвований, посылавшихся в академию в течение всего года. Они находились в ведении человека, вполне достойного доверия. Члены, сидевшие в первых рядах, получали вознаграждение».

Теперь о Конституционном суде как мы его сегодня понимаем: «С каждой из вавилонских академий были соединены две судебных палаты. В высшей палате председательствовал гаон. Она назначала судей в округах, подчиненных юрисдикции академии и имела право отменять решения отдельных судов, а также постановлять новые решения». О Верховном суде: «Другая судебная палата разбирала менее важные дела». Но вот что примечательно:  «Гаоны иногда выходили за рамки талмудических законов и издавали новые декреты; напр. меры, принимавшиеся по отношению к непокорной жене, были различны и отличались при некоторых гаонах от тех мер, которые предписываются Талмудом. При других гаонах постановили, чтобы долги взыскивались, вопреки Талмуду». Причем, «постановления подобного рода издавались обеими академиями вместе. Они выступили также совместно относительно установления единообразного еврейского календаря».

Несмотря на только что процитированное «гаонат сурский стоял по рангу выше пумбедитского, так что создалось даже нечто вроде придворного церемониала для определения их взаимоотношений.  Сурский Г. сидел по правую руку эксиларха, а пумбедитский — по левую. Сурский гаон всегда пользовался преимуществом, хотя бы он был многим моложе своего коллеги. В письмах, которые писал сурский гаон пумбедитскому, он не обращался к нему, как к гаону, но адресовался только «к пумбедитским ученым». Пумбедитский же гаон в своих письмах к сурскому адресовался к «гаону и сурским ученым». В связи с этим я думаю, что гаонаты эти уже были по разные стороны границы двух государств, и хотя евреи были одной семьей, одно из государств было – сильнее. 

Чем же это все закончилось в связи с высказанным мной предположением? Вот чем: «Оскудение взносов, которые присылались для поддержания школ испанскими, магребскими, североафриканскими, египетскими и палестинскими евреями, равно как давление мусульманского правительства на вавилонские школы, очень ускорило их упадок». А дело в том, что единой «мусульманской» (еврейской) империи уже не было, было практически столько же государств, сколько их там сегодня.

Что же осталось от гаонов к 15 веку? Вот что: «Гаон — влиятельная евр. семья в Испании. Дон Гаон был главным откупщиком государственных податей при короле Генрихе IV кастильском (1454—74) и находился в его свите во время его похода к французской границе. Гаон был послан королем в Гипускою за сбором подати. Гидальго области, считая это требование противным издревле дарованным им привилегиям, убили его в Толозе (1463). Король тотчас же отправился с отрядом кавалерии, чтобы отомстить за убийство и разрушить город. Дом, в котором был убит Г., оказался уже уничтоженным. Тогда представители города предъявили королю старые привилегии, и Генрих отказался от преследования убийц».

Но я очень уж увлекся второстепенными деталями истории первых школ на Земле, что увело текст в сторону от предмета нашего разговора. О закреплении любого учения в генах и превращения как самой потребности учения в инстинкт, так и полученных знаний. Первое до сих пор заметно на нынешних евреях, так как редкий представитель торгового племени остается без высшего образования, Роман Абрамович – исключение. Второе подтверждается тем, что даже без учения представитель торгового племени вполне способен украсть без юридических последствий несколько миллиардов долларов.

Вернемся, однако, к народу и совместим инстинкт «голосовать сердцем» с обучением народа. Во-первых, заметим, что структура нынешней нашей власти построена по еврейскому принципу 6-тысячелет­ней давности. А ведь наша российская власть обучает нас по этому принципу не менее 300 лет подряд, от хазар, казаков-разбойников которых мы имеем от Рюрика. И переучивать нас, учитывая научно-технический прогресс, придется всего лишь лет сто, в три раза короче. Если, конечно, сама Россия не рассыплется ранее, спонтанно.

Во-вторых, как я говорил выше, жесткий диск (инстинкт) справляется с рутинными жизненными ситуациями лучше, чем интеллект. Но если работу интеллекта приостановить в большей или меньшей степени, то инстинкт данного вида организмов начинает в той же степени засыхать на корню. Так как инстинкты не пополняются разумом. В результате окружающие виды организмов, не с замороженным интеллектом, начинают обгонять. Это относится абсолютно ко всему, даже к растениям и камням, не говоря уже о вымерших динозаврах, ихтиозаврах и археоптериксах. «Русский» сборный народ находится сегодня примерно на этой стадии.

В третьих, если интеллект уже развился у торгового племени до такой стадии, что начинает серьезно конкурировать с инстинктом, стараясь его вообще вытеснить, то от этого можно ожидать всяческих неприятностей не только для этого племени, но и в целом для Земли. Земля получила от евреев как все самое хорошее, так и все – самое плохое.

Поэтому и еще потому, что с «русскими» все ясно, рассмотрю самих евреев в мировом масштабе. Сперва просто перечислю тупиковые ветви еврейского нашествия: давно рухнувшая Исламская империя, Япония, Филиппины, Юго-Восточная Африка, Египет и Западная Африка, Центральная Америка, Британские острова (Англия, Шотландия и Ирландия). И везде в этих регионах они были. Я потому взял эти географические понятия, что я их все изучил и описал с точки зрения присутствия в них евреев. Поэтому вы, читая эту статью, можете справляться, где непонятно, с другими моими работами. Впрочем, их не было и не могло быть на заре истории только в Австралии и Новой Зеландии. Остальные же места я не изучал и поэтому говорить о них не буду. Европу я потому сюда не включил, хотя и обращал на нее пристальное внимание, что она пошла по другому, двойственному пути, начертанному как Моисеем, так и Аароном (Христом), а результаты этого описаны у меня в других работах.

Исламская империя (те страны, где сегодня культивируется ислам) – самая первая империя на Земле, но рассказывать о ней я не буду. Посмотрите историю России от Рюрика и до сегодняшнего дня и мне не надо тратить слов. Вы увидите, как Исламская империя то расширялась почти мгновенно, захватывая полсвета, то несколько скукоживалась, а потом колебалась около ненадежного центра равновесия. Как народы ее, вспыхнув, постепенно затухали, переходя в стадию стагнации интеллекта и инстинкта. Перед вами пройдет вереница династий, каковые, беспощадно вырезая друг друга, владели не землей, а народами, высасывая из них все, что можно. Ну, и так далее. Потом Исламская империя развалилась на осколки, но во всех осколках – одно и то же. Евреи-самаритяне (надо знать мое их определение) покинули эти края, а несамаритяне стали элитой всех этих осколков, даже не меняя фамилий. Ныне они несколько очухались и под флагом Бен-Ладена пытаются действовать.

Тут только надо добавить несколько слов, почему мы не знаем о том, что торговое племя ведет свою родословную с юго-западной границы между Йеменом и Саудовской Аравией? Только кратко, ибо я уже об этом устал говорить. На первом этапе, когда торговое племя еще не научилось рассеиваться, оно высосало все соки из неторговой части своих сограждан, а ведь даже никакой дурак-верблюд не будет жить в вытоптанной полупустыне. А потом стало стыдно, что весь земной шар узнает об их проделке.

В Японии торговое племя устроило примерно Советский Союз, где граждане делились на КГБ (самураи) и народ. И точно так же как в СССР садили в тюрьму за пятиминутное опоздание на работу, устроили такое «нормирование труда», что только слон мог выполнить «норму выработки». Даже женщины глубокой осенью ходили у них по пояс голые, так как надо было экономить ресурсы для захвата Китая или Дальнего Востока России. Наконец народ побежал, естественно, по морю. Тогда запретили строить морские суда, оставив только рыболовные, могущие отплыть от Японии не дальше пушечного выстрела. И так как это длилось раз в десять дольше, чем в России, народ стал очень трудолюбив, что является для любых животных в естественной среде обитания аномалией (не приводите мне в пример пчел, они живут в искусственной среде, когда у них постоянно отбирают «сверхприбыль». Кстати пчел впервые «одомашнили» тоже евреи). Американцы в 1945 году прекратили это дело и ныне Япония такова, что душа радуется. Самураи же сменили два своих острейших меча на лопаты, мотыги и интеллектуальный труд.

Только я ведь не сказал, почему именно в Японии так получилось. Тут дело в том, что торговое племя дошло до границ земли, и самаритянам больше некуда было двигаться. Произошло быстрое перенаселение края земли, так как свыше пяти процентов торговцев никакой народ не мог прокормить. Оттого они и переселялись. А тут самураев стало почти столько же, сколько остального народа. Попробуй, проживи.

Прочесав, как расческа волосы нынешний Пакистан, Индию, острова Ява и Суматра, торговое племя оказалось на Филиппинах, назвав крайний восточный остров концом земли, горизонтом, по-еврейски Самар, дальше – безбрежный океан. Вновь – тупик. Положение – точно, как – в Японии. А надо заметить, что обратного хода у них никогда не было. Собратья, захватив все жирные куски, могли предложить – только какую-нибудь низшую касту. Что это значит, не мне вам объяснять. Читайте хотя бы любую энциклопедию кроме еврейской. В общем, наступали «японские денечки», однако до запрета морских судов дело пока не дошло. А надо сказать, что Тихий океан напротив Японии и напротив Филиппин – не одно и то же. И хотя воды текут оттуда и оттуда в Америку, напротив Японии на всем океане ни одного островка, тогда как напротив Филиппин – их куча, причем они равномерно разбросаны от самых Филиппин до самой Америки. Притом с Филиппин хорошо плавать по течениям как туда, так и обратно. Поэтому на изучение обстановки, я думаю, хватило 100-200 лет, не более. Потом торговое племя поплыло, разумеется, не в полном составе, а наиболее храбрые в драке и дураки – в торговле.

Центральная Америка, все те инки, майя, тольтеки и сапотеки, включая ацтеков. Тут, наоборот – простор. Можно распространяться в обе Америки как по полосе ислама. Но этого не произошло. И произойти не могло. Дело в том, что с Филиппин за Тихий океан перебрались единицы. Слишком сложен и опасен путь. Тем не менее, им удалось создать все эти культуры на узком пятачке, притом такие, что все как один стали богами, Кецалкоатлями. Самонадеянность богов, которым беспрекословно подчинялись оккупированные племена, их погубила. Выродились, а часть во главе с главным Кецалкоатлем отправилась на Британские острова, (см. другие работы).

На Британских островах, в нынешних Ирландии и Шотландии, потомки центральноамериканского Кецалкоатля создали  древнейшую цивилизацию, как две капли воды, включая письменность, похожую на инкско-майянскую.  И об эту цивилизацию сегодняшние ученые бестолку ломают свои головы. Но дело-то в том, что  именно на Британских островах столкнулись нос к носу две еврейские цивилизации, (см. мои другие работы): цивилизация Первозакония и цивилизация Второзакония. И цивилизация Второзакония как наиболее динамичная в результате разделения религии и морали по разным сусекам – победила.

Юго-восточная Африка. Евреи попали сюда одновременно с Египтом, только не по суше, а по морю, (см. другие работы). Господство тут было кратким. Выкачав отсюда все рассыпное золото и не имея возможности по тем временам копнуть глубже, евреи оставили эту частичку света как порубочную лесную делянку, на которой остались только голые пеньки. И плавать сюда перестали. Но тут есть одна особенность. В Китае и вообще в Юго-Восточной Азии – мало золота, я имею в виду – рассыпное, а не коренное, которое сегодня вытаскивают на поверхность аж с нескольких километров. Поэтому для евреев, давно уже ставших китайцами, был интерес к давно покинутым краям. И именно они осваивали Юго-Восточную Африку. Между тем, западная ветвь торгового племени, обосновавшись в Эфиопии и Египте именно к этому времени, пробравшись сквозь дебри так называемого Западного Судана, оказалась в Гане, где золото можно было по тем временам просто грести лопатой. Поэтому интерес к Юго-Восточной Африке у них пропал. Вот их и заменили там китайские евреи. Именно они оставили там свои последние следы.   

В целом же тупики бывают двух родов: перед океаном, накапливание силы перед очередным прыжком, и тупик в результате бесперспективности, перспектива уже исчерпана. В результате обоих видов тупиков, следы евреев как бы теряются, словно они перебрели туда – сюда три раза речку. Причем позднейшие поколения евреев прилагают усилия, чтобы мы не нашли их следов. Один из таких следов я рассмотрел во многих своих работах на примере Хазарского каганата, который владел лучшей и неисчерпаемой кладовой чистейшей поваренной соли, каковая ценилась по тем временам почти на вес самого золота. И именно поэтому образовался ее транзит аж на Тихий океан, где даже сегодня не могут найти геологи хороших ее запасов. Этот путь ныне сдуру называется шелковым путем. И именно от него остались поныне цивилизации алтайская, горношорская, тувинская и прочие на пути в Китай, Корею и Японию. Ну, естественно, и мы – русские, только раньше все же были цивилизации южно- и среднеуральские, например, Великая Пермь, простиравшаяся аж до нынешнего Ханты-Мансийска (в то время тоже село Самарское). И это – просто отросток от пути соли. Другой отросток был из Индии через Афганистан. А потом все забылось, когда соли нашли по всей Земле как у дураков. Первейшие грамотеи заставили нас забыть, нагородив нам «бочку арестантов».

Я настолько удалился от еврейских академий, что вы, наверное, даже забыли, с чего я начал. А начал ведь я с невидимой грани между интеллектом и инстинктом, переходящим друг в друга и питающим друг друга. И они так срослись, что их не надо бы отличать друг от друга. А мы не только их отличаем, но и противопоставляем. Как будто они растут из разных мест. И это все – от снобизма так называемого гомо сапиенс, на самом деле живущего не только по разуму, а на три четверти – по инстинкту.

Для сравнения разума и инстинкта в основах жизни мне бы надо вернуться к каким-нибудь инфузориям-туфелькам, либо к – простым камням, кристаллам, где также функционирует любовь и ненависть атомов, что соответствует инстинкту. Но у меня нет основы: таких очаровательных и глубоких описателей как Фабр ни у инфузорий, ни у камней нет. Поэтому остановлюсь на сосновом шелкопряде, не очень далеко ушедшем по шкале совершенствования от инфузории-туфельки и здорово отстал от выше упомянутого червячка, превращающегося во сне в самолетик.

 

Мысли соснового шелкопряда

 

Историю этого шелкопряда написал еще Реомюр, однако Фабр описал ее несравненно подробнее, заглянув в мельчайшие детали.  «Каждый год на сосну нападают гусеницы походного шелкопряда и ткут на ней свои гнезда-кошельки. Они объедают хвою так, словно по ней прошел пожар. Только что вылупившаяся гусеница едва достигает одного миллиметра в длину, но челюсти ее, судя по размерам головы, очень сильны. Они начинают обгладывать хвоинку, выгрызая в ней продольные бороздки. Время от времени несколько гусениц выстраиваются гуськом и ползут все разом, но вскоре расползаются. Это опыты будущих походов.  Потревоженные, они начинают раскачивать передней частью тела».

Я тут выделил несколько оборотов курсивом, чтобы вы на это обратили внимание, но пока для объяснений еще мало фактов. Скажу лишь, что миллиметровое животное обладает достаточно объемным жестким диском инстинкта, и добавлю, что опыты будущих походов  мне не очень нравятся. Ибо, сколько можно сделать бороздок на хвоинке армии гусениц, ползущих гуськом?  Именно поэтому, как мне кажется, гусеницы должны расползаться. Тем более что потревоженные, они начинают раскачивать свои головки по сторонам. Поэтому они тревожатся не просто так, а не находя места, где бы еще проложить одну дорожку. И именно раскачивание из стороны в сторону позволяет им найти нетронутое место, либо перебраться на соседнюю хвоинку, расползтись как пишет Фабр. То есть, происходит оценка ситуации, и это уже – не инстинкт, а – мысль. Посыл к ней – тревога, как бы не остаться голодной, ползя гуськом.

Однако только что рожденные гусеницы не только расползаются, они – сползаются вновь. Зачем? ведь для питания им надо расползаться. Затем, что им нужен дом, притом летний как у нас дача и зимний, где тепло. Затем, что родились они из яичек в гнезде – полной аналогии кукурузному початку или сосновой шишке, где яички сидели точно в таких же индивидуальных ячейках, прикрытых как зернышки кедровых орехов чешуйками. И это есть чистейший инстинкт, только не надо забывать, что он был достигнут кучей элементарных размышлений за тысячи лет наподобие раскачивания передней частью тела. Особенно принимая во внимание летний и зимний дом. Вот как это описан у Фабра летний дом.

«Но вот солнце засветило. Гусенички отодвину­лись к основанию иглы. Сбившись в кучку, они начали прясть из тончайших шелковинок крышу, опираю­щуюся на несколько соседних хвоинок. Под этой проз­рачной палаткой гусенички скрываются во время силь­ной жары и яркого света. После полудня солнце скрылось, и гусенички выползли из своего убежища. Они избегают света при питании, и будут кормиться только ночью. Молодые гусеницы грызут и грызут хво­инки, между которыми протянуты шелко­вые нити их гнезда. Их постройка — спаль­ня и столовая сразу, она избавляет их от да­леких прогулок, столь опасных в детстве. Иглы, служащие опорой постройке, высыхают, опадают, и ветер начинает разрушать шелковую хи­жину. Гусеницы переселяются на другое место, обзаво­дятся новой палаткой, такой же недолговечной. Они много раз строят эти временные жилища и с каждым ра­зом поднимаются по дереву все выше и выше. Начав с нижних ветвей, гусеницы достигают наконец самой вер­хушки сосны» (конец цитаты).

Тут, конечно, действует машина инстинкта. Только я бы обратил внимание на месте Фабра на два обстоятельства: на то, что гусеницы расточительны в смысле стройматериала, и на то, что примерно на половине пути к вершине сосны они уже – взрослые. Так что инстинкт их не совсем рациональный в смысле стройматериалов, чего с инстинктом никогда не бывает. Значит, тут несколько иная причина. Однако продолжим о зимнем доме. Что касается взросления, то даже наши дети во взрослом состоянии совсем не те, что в пеленках. И это предельно ясно видно на прошедших специализацию муравьях (см. другие мои работы). Именно поэтому я остановил ваше внимание на еврейских древних школах и на заповеди быть грамотным, что в наши дни равнозначно обязательному университету.

«Наступают ноябрьские холода. Пора строить зимнее жилье. На верхушке сосны гусеницы ползут на конец вет­ки с густой хвоей. Они опутывают ветку редкой сетью, пригибающей немного иглы. В конце концов иглы ока­зываются вплетенными в ткань. Так получается покрыш­ка наполовину из шелка, наполовину из игл. В начале декабря постройка заметно увеличивается. Совсем законченная к концу зимы, она становится еще крупнее. Это сооружение яйцевидное или шарообразное вверху, сильно суженное внизу, где оно охватывает под­держивающую его ветку. Происхождение узкой нижней части гнезда таково. Каждый день, между семью и девятью часами вечера, ес­ли позволяет погода, гусеницы выползают из гнезда. Они ползут на обнаженную часть ветки, медленно и безо вся­кого порядка. Ветка покрывается сплошным слоем гусе­ниц, и все они выпускают шелковые нити. Мало-помалу гусеницы разделяются на отряды и расползаются по со­седним ветвям, чтобы кормиться. И все время каждая гу­сеница выпускает нить. Широкая дорога, по которой гу­сеницы ушли из гнезда, оказывается покрытой множест­вом нитей, превращается в сплошной чехол. Чехол этот укрепляет гнездо, связывая его множеством скреп с непо­движной веткой. Иглы нетронуты и совершенно здоровы. В своих временных гнездах молодые гусеницы объедали иглы, окутанные шелковой тканью. Таким способом они добывали еду внутри гнезда: не покидали его в плохую погоду. Для ма­леньких слабых гусениц такие кладовые были очень важ­ны. Теперь, выросшие и окрепшие, они не трогают хвою внутри зимнего гнезда. Почему? Ответ прост. Если бы хвои, входящие в состав постройки, были объедены, то они быстро засохли бы, и гнездо развалилось бы. Свежие иглы — прекрасная опора для гнезда. И как бы ни была голодна гусеница, этих хвоинок она не тронет».

Во-первых, сам Фабр пишет, что эти гусеницы – прекрасные барометры, чувствующие приближающийся циклон. Только они от барометра отличаются тем, что чувствуют приближение циклона, а не сам циклон, как барометр. Ибо барометр не понижается, когда находится вне циклона. Подошел циклон к барометру, захватил его краем, и начинается понижение, все большее, когда барометр оказывается в эпицентре циклона. На гусениц же понижение давления в циклоне еще не действует, он еще километров за сто и подойдет вплотную к гусеницам только завтра или даже послезавтра, а они уже знают о нем, и не только знают, но и принимают соответствующие меры – не покидают гнезда. Значит, циклон действует на какие-то чувства гусениц не напрямую, скорее всего, комплексно и как-то опосредованно. Примерно так, как близкие люди за тысячи километров чувствуют, что с родней произошла беда. Или даже вот-вот наступит. Конечно, это – инстинкт, причина и действующие силы которого для людей пока недоступны. Но дело не в этом, а в том, что приближение зимы осязаемо. Тогда симптомы приближения зимы надо отличать от симптомов летних похолоданий. Я примерно об этом писал со слов Фабра в другой работе о преднамеренном замедлении развития куколки какого-то насекомого, непривычное для меня название его я сейчас уж забыл. Это вот различение истинных и кажущихся симптомов как раз и требует проблеска интеллекта. Хотя бы на первом этапе, чтоб затолкать его позднее в инстинкт как повторяющееся непременное событие.     

Во-вторых, перестать поедать иголки внутри домика с целью его зимней стойкости взаимосвязано с пунктом во-первых. И это есть уже комплекс, в который входят другие комплексы, как уже отмечено. И все они должны сравниваться в «оперативной памяти», последовательно один за другим или разом как в суперкомпьютере. Но, именно это и есть интеллект. И если его задать на жестком диске на все случаи жизни, то все равно получится интеллект, ибо без сравнения вариантов поведения с помощью одного жесткого диска, без чувств невозможно. То есть, без самой оперативной памяти и процессора никак не обойтись, что и есть интеллект.

В третьих, гусеницы очень любят порядок (об этом – ниже). Поэтому «медленное, без всякого порядка выползание гусениц из гнезда» есть аномалия. Зависящая от того, «совы» или «жаворонки» эти червячки?  И еще от лени, либо от аппетита. Примерно как мы появляемся на собрании или на избирательном участке. Так что гусеницы эти почти как человек в этом отношении. И если мы сами себе не отказываем в интеллекте, запаздывая на работу или свидание, то кто нам дал право отказывать в таком же точно случае червякам. Посмотрите на себя в большой конторе, работающей с 9-00. Смотреть и примечать надо с 8-45 и до 9-15. Тут такое «медленное и без всякого порядка» увидите, что описывать это нужно будет полдня, начиная с подкрашивания губ, подтягивания чулок и поправок галстуков до «забежал» за хлебом, ребенком, очередью в парикмахерскую и «вообще плохо себя сегодня чувствую». Вот если бы гусеницы «выползали из гнезда» примерно как вскакивают солдаты с двухярусной кровати при команде «подъем!» за 45 секунд уже одетые, тогда – другое дело, тогда – инстинкт, выработанный в течение двух лет при пяти «подъемах»-«отбоях» утром и вечером ежедневно. Ах, я и забыл, гусениц ведь не тренируют. Но тогда позвольте им быть с разной степенью разгильдяйства, чего не может быть с компакт-дисками, выскочившими из-под одного штампа, называемого инстинкт.

В четвертых, мне очень нравятся слова очевидца-Фабра: «мало-помалу гусеницы разделяются на отряды и расползаются по соседним ветвям». Эта точная копия все той же конторы, «мало-помалу разделяющейся и расползающейся» от лифта и раздевалки по служебным кабинетам. Именно «мало-помалу». И если бы при этом люди не «заскакивали на секунду» не в свой кабинет «по крайней необходимости» я бы принял то, что они тоже это делают по инстинкту. Ибо инстинкт тянул бы их именно в свой кабинет, но они «заскакивают». И именно так же поступают гусеницы, но доказательства – ниже.

В пятых, Фабр как бы не замечет того, что гусеницы стали взрослыми не тогда, когда они добрались до вершины сосны, предварительно объев почти всю сосну, «как пожар», и начав строить зимний дом, а намного раньше, еще тогда, когда объели ее лишь на треть, или еще меньше. Ибо детство не бывает до старости. Им ведь надо еще сочетаться браком, отложить яички, построив для них очень сложный по конструкции домик – початок кукурузы или что-то вроде искусственной кедровой шишки. И не есть хвоинки внутри зимнего домика, разумеется, – инстинкт. Только как он достигнут? Дураку понятно, исключая верующих в седого бога-дядьку с бородой в белой хламиде до пят, что из опыта проб и ошибок. А из проб и ошибок без анализа этих проб интеллектом, наперед все знающий жесткий диск инстинкта не запишешь. А вдруг окажется, что наступает зима, а до вершины еще грызть – не перегрызть хвоинок, еще полсосны не обглодали. Что? гусеницы и не подумают домика строить? Тогда ведь их уже не было бы на Земле. Но в том-то и дело, что угадать приближающийся циклон труднее, чем предсказать осень. У осени знамений несравненно больше.

Вместо всего этого Фабр задает сам себе «риторический» вопрос: «Почему гусеницы, не видевшие зимы, так старательно работают над своим зимним жильем? Неужели они спо­собны предвидеть будущее? Конечно, нет. В течение своей коротенькой жизни они узнали вкус съеденной пищи, познакомились с дремотой на пригретой солнцем площадке гнезда. Откуда знать им о холодных дождях, о морозах и снеге, о суровых северных ветрах. И все же они сооружают теплое зимнее гнездо». Инстинкт, разумеется. Но я Фабра в этом не виню. Он делал свои незабываемые наблюдения как раз в период, когда разные там корифеи только что разделили инстинкт и интеллект примерно как белое и черное. Более того, отправив их в разные галактики. А Фабр всего лишь – скромный учитель сельской школы, которого только теперь узнал весь мир. Поэтому дуть против ветра – было свыше его сил, хотя, и я уже отмечал это, из его утверждений, что инстинкт есть, как раз можно понять, если внимательно его читать, что надо бы сделать некие выводы и о наличии интеллекта у насекомых. Но это так, между строк, примерно так же делали совестливые писатели и журналисты в сталинские времена. 

Чтобы не ходить «ночью с фонарем к соснам, иной раз в холод или под дождем» Фабр «поместил полдюжины зимних гнезд в теплицу, маленький застекленный сарай».  «В темноте гусеницы выползают из гнезда, спускаются, добираются до ближайшего пучка свежих веток. Они выстраиваются по две, по три в ряд на каждой хвоинке, го­ловами в одну сторону и грызут, грызут... Вниз сып­лется град мелких крупинок — испражнений гусениц. Пир продолжается до глубокой ночи. Наконец сытые гу­сеницы ползут обратно в гнездо. Иной раз они немного попрядут по дороге, а уж по белой скатерти своего гнезда они никогда не проползут, не прибавив к ней нескольких шелковинок. Мои обязанности просты: нужно доставлять гусеницам пучки свежей хвои. Я уго­щаю гусениц елью, тисом, туей, можжевельником, кипа­рисом — всеми хвойными, растущими в моем саду. Они отказываются и скорее умрут от голода, чем дотронутся до такой еды. Лишь одно хвойное составляет исключение: хвою кедра гусеницы едят без заметного отвращения».

Может, у них на химзаводе, находящемся внутри, не получается этих самых нитей из других пород? Ведь даже водка из опилок при той же самой технологии получается намного хуже, чем из пшеницы. Я хотел бы дополнительно остановиться на фразе «иной раз они немного попрядут по дороге, а уж по белой скатерти своего гнезда они никогда не проползут, не прибавив к ней нескольких шелковинок». Факт «попрядут – не попрядут по дороге» стопроцентно доказывает выбор, а выбора без осознания не бывает.  Другой факт «не проползут не оставив…» показывает, что выбора нет, это надо сделать непременно. Причину нехватки материала для ниток, который не тратят для первого факта, чтоб хватило на второй факт я отвергаю, так как даже 8 дней постившиеся червячки (см. ниже) имели материал для своих нитей. Таким образом, у червячков есть три альтернативы, зависящие только от их индивидуальных решений: протягивать или не протягивать нити там, где их уже и без того много, и обязательно протягивать на гнезде, готовя его к зиме. И червячки эти три альтернативы рассматривают и принимают по ним свое, причем сиюминутное, решение. Ибо, проползая сегодня по первой альтернативе нить не протянут, а завтра – протянут.

Следующую цитату я не хотел приводить, слишком уж она длинна. Но вывод, который из нее можно получить, – немаловажен. Поэтому читайте: «Мне хотелось рассмотреть внутреннее устройство зим­него гнезда, и я вскрыл его: прорезал продольную щель. Что сделают теперь гусеницы? В их доме — огромная щель. Гнездо разрезано днем, когда гусеницы кучкой дре­мали на его крыше. Они не проснулись, и за весь день ни одна из них не показалась около щели. Но ночью-то они, наверное, заметят эту дыру. Наступает ночь. Гусеницы ползают по поверхности гнезда, как всегда тянут шелковые нити. Некоторые из них оказываются возле щели. Но они и не пытаются за­штопать дыру. Попав на край щели, они стараются перейти через нее так, словно ползут по нетронутой покрышке гнезда. Перебравшись через щель, они оставляют позади себя мостик из шелковинок. По этому мостику ползут другие гусеницы, тоже оставляющие шелковинки. Так проходят ночь за ночью и, в конце концов щель покрыва­ется тоненькой паутинкой. И это все. До конца зимы щель остается открытой и лишь завешенной легонькой занавеской. Случись такая беда не в застекленном сарайчике, а под открытым не­бом, и гусеницы погибли бы от непогоды. Дважды повторял я этот опыт, и оба раза с одинаковы­ми результатами. Это доказывает, что гусеницы не созна­ют опасности. Они прядут, как пряли вчера и как будут прясть завтра, утолщают те части гнезда, которые совсем не нуждаются в этом, но не чинят опасную щель. Занять­ся этим — вернуться к оконченному раз делу, а на такой поступок не способно ни одно насекомое».

Чтобы вы лучше поняли то, что Фабр хочет заставить сделать гусениц, я вам приведу то, что вы сами, притом все как один, видели собственными глазами. Только не у «безмозглых» червячков, а сами у себя, гомо сапиенс. На тысячелетних стенах разных там доисторических руин, вполне крепко стоящих по сей день, вы видели одну – две, иногда больше, здоровенных трещин, образовавшихся еще тысячу лет назад, но не мешающих выстоять стенам до сего дня. Это древний архитектор-инженер не справился с расчетом фундамента, местами он осел и следствие – перед нами. Починить сие разрушение невозможно, ни тысячу лет назад, ни сегодня. А чтобы вы и это поняли, перенесемся в наши дни. Каждый из вас может вспомнить старинный дом, в котором зияет трещина, от первого этажа до чердака. Если хозяева дома или города в целом не лентяи, и если мимо него часто ездят правительственные и иностранные кортежи, то ежегодно, а иногда и перед проездом каждого кортежа, трещину замазывают штукатуркой и подкрашивают, стараясь попасть в тон остальной стене. Но это выглядит всегда и неизменно как заплата на заплате на свадебном платье. Вы не задумывались о причинах таких неудач? Тогда перенесемся к почти вчера построенному дому, на котором обнаружилась трещина, точно такая же, как на тысячелетней стене. Там вы встретите заботу о трещине: несколько деревянных клинышков, забитых в трещину, их называют «маяками». Если маяки начинают вываливаться из трещины, жителей дома отселяют, а у властей наступает глубокое раздумье. Ныне есть технологии укрепления фундаментов, только они очень дорогие, сравнимые по стоимости с постройкой нового дома, притом ту часть дома от трещины, которая осела, все равно надо немного приподнять домкратами, а это – еще дороже. В результате раздумий и если это не Храм Христа Спасителя, то дом просто снесут, а Храм «восстановят», только это будет стоить в три, в пять раз дороже, чем разломать и построить новый Храм. А покойный Фабр хотел заставить ту же работу сделать червячков, ему, видите ли, мало, что червячки просто «штукатурят и подкрашивают» свою трещину. Червяки в результате выглядят умнее Фабра.

Однако пойдем дальше: «В зимнем гнезде гусениц бывает часто больше, чем во временном. И эти гнезда очень разнообразны по разме­рам: самые крупные в пять-шесть раз больше самых ма­леньких. Откуда такие различия? Конечно, если бы уце­лели все гусенички, вылупившиеся из яиц одного ци­линдрика, то их хватило бы для большого гнезда: в цилиндрике около трех сотен яиц. Но множество гусениц погибает, и к зиме от всего выводка остается лишь не­сколько дюжин. Скоро начнется постройка зимнего гнез­да. Теперь было бы выгодно поселиться большим стадом. Я представляю себе, как происходит это соединение нескольких выводков. Путешествуя по ветвям, гусеницы ползут по проложенной ими шелковой ленте. Но они мо­гут попасть не на свою ленту, и тогда дорога приведет их в чужое гнездо. Как примут их там? Проделать такой опыт нетрудно. Вечером, когда гусе­ницы кормятся, я срезаю несколько веточек с ними и пе­реношу их на веточки, служащие пищей для гусениц из другого гнезда. Никаких ссор! Гости и хозяева мирно едят, а когда подошло время возвращаться в гнездо, по­ползли все вместе, словно родные. Повторив такую пере­садку несколько раз, я переселил всех гусениц из одного гнезда в другое. Я сделал большее: собрал в одном гнезде гусениц из трех гнезд. Позже, в феврале, когда погода в нашей полосе, на юге Франции, иногда позволяет гусеницам совершать длин­ные походы по песку и стенам теплицы, иной раз партии гусениц сливаются и без моего участия. Терпеливо следя за ползающими колоннами гусениц, не так уж трудно подметить это. Безо всяких ссор и споров поедают гусеницы хвою. И свой, и чужой — для обоих найдется место и в спальне, и в столовой. Каждый для всех, и все для каждого. Что смогла бы построить из своего скудного запаса шелка од­на гусеница? Почти ничего. Но их работает вместе много десятков, несколько сотен. И они сооружают гнездо, ко­торое устоит против зимних невзгод. Вот истинные счаст­ливцы: они не знают, что такое личная собственность».

Фабр, как видите, сделал всего один вывод, о личной собственности. Шибко ли вас, господа москвичи, интересует вопрос: кому принадлежит метрополитен, когда вы ежедневно толчетесь на остановках? А кинотеатр, ресторан, гостиница, базар, в которых вы частенько бываете огромной кучей? И шибко ли часто вы там ссоритесь, если принять во внимание, что гусениц у Фабра несколько сотен, а вас – 9 миллионов? Вы же выглядите в целом в упомянутых местах точно такими же «без всяких ссор и споров», ибо упомянутые «места для всех» и каждый из вас имеет право именно на «это место». А ваши дома, деревни и города разве не бывают большими и маленькими? И разве асфальт на дорогах это не для того, чтобы «ползти по проложенной ими шелковой ленте»? И вообще, чей этот «шелковый» асфальт? И часто ли вы попадаете не на тот «шелковый» асфальт, который вам нужен? И не представляете ли вы сами себя при этом пылинками в броуновском движении?  Я далек от мысли, что, проделывая все эти дела, вы ни капли не думаете в отличие от пылинок броуновского движения. У вас у всех есть какая-то близкая цель, и целей этих лишь немного меньше, чем вас самих, так как некоторые одновременно едут за хлебом, новой шубкой или просто на работу. У червячков целей – меньше, а может быть и она: поесть. Хотя выбрать место и погреться на солнышке – тоже две разные цели.

Нет, я еще раз говорю: я не обижаюсь на Фабра. Ибо без его наблюдений я бы не мог заключить, что червячки точно такие же, как мы. У каждого своя забота, но есть и общая, например, построить город Набережные челны в чистом поле, чтобы там жить и клепать «Жигули». 

«Гусеницы соснового походного шелкопряда передви­гаются так: где прошла одна, там пройдут и все осталь­ные. Они ползут гуськом и так близко одна за другой, что каждая задняя гусеница касается головой конца перед­ней. Все изгибы и повороты, которые делает передняя гу­сеница, в точности повторяют и все остальные. При этом каждая гусеница ползет по шелковой нити, иначе они и ползать не умеют. Ползущая впереди гусеница выпускает нить и прикрепляет ее на пути, по которому движется. Следующая гусеница ползет по этому тончайшему мости­ку и, в свою очередь, выпускает нить, третья — делает то же самое. Сзади проползшей колонны гусениц остается след: узкая лента, ослепительно белая, сверкающая на солнце шелковая дорожка. Ради чего такая роскошь? Зачем устилать белым атла­сом пройденную дорогу? Ползают же другие гусеницы просто так, без всяких ковров. Я вижу две причины тако­го способа передвижения. Походные шелкопряды кормятся ночью. Они выпол­зают из гнезда в глубоком мраке, спускаются с вершины сосны до еще не объеденных веток. Ползут вдоль нетро­нутой ветки, расползаются здесь по зеленым хвоям. На­евшись и прозябнув, они возвращаются в гнездо. До него совсем недалеко, но по прямой линии. А пешеходу при­ходится спускаться с хвоинки на веточку, ползти по ней, перебираться с тонкой ветки на толстую, с нее на сук, по нему подниматься к гнезду. Не так-то легко и просто про­делать все это в темноте. Зрение не поможет гусенице, и не только потому, что темно. Она и вообще-то плохо видит. Не выручит ее и обоняние: оно развито слабо. Как же найти дорогу до­мой? Шелковая ленточка приведет к гнезду. Кормящиеся гусеницы расползлись по хвое, ушли с атласной дорожки. Ничего! Ведь каждая гусеница все время тянет за собой шелковую нить. Эта нить и приведет ее назад, к коврику, а он — дорога в гнездо. Казалось бы, совсем просто. Но это не так. Гусеница не может повернуться назад так, как повертывается чело­век. Она может вернуться на старую дорогу лишь обход­ным путем. Передовая гусеница должна где-то повернуть в сторону, описать дугу и вернуться на старый путь. Вот почему иной раз гусеницы долго ползают и ищут, случа­ется даже заночуют вне гнезда: они не нашли шелковой дорожки. Завтра поиски возобновятся, и рано или поздно гусеницы попадут домой».

Я тут выделил несколько предложений курсивом. Но прежде, чем перейти к ним, утверждаю наперед: шелк просто побочный продукт жизнедеятельности, примерно как испражнения или выдыхаемый всем живым углекислый газ. И его так много, что гусеницы просто не знают, куда его девать. Ведь там, где задняя гусеница касается головой конца перед­ней, совсем не надо «шелковой дорожки». Притом вы же сами только что читали, что гусеница вне гнезда выпускает шелковую нить там, где хочет. Хочет выпускает, а не захочет – не выпускает. Сейчас перечитайте оставшиеся фразы, выделенные курсивом, и вам станет ясно, что при такой системе потеряться нельзя, однако некоторые гусеницы и даже их отряды не нашли шелковой дорожки и они даже ночуют черт знает где, как БОМЖи. Значит, такое обилие как бы специально производимого шелка не выполняет своей прямой задачи, ибо на зимнее гнездо идет этого шелка лишь мизерная часть от всего ими производимого. Но в слишком рациональной природе так не бывает. Поэтому шелку гусеницы нашли применение примерно такое же, как мы используем свое говно в качестве удобрения. Например, в московском Люблино, на нынешних улицах Верхние и Нижние поля («поля» – это плоские озера, куда закачиваются насосами канализационные стоки). Озера высохли, говно осталось. Оно там пролежало многие десятилетия, потом его куда-то увезли, и на этом месте понастроили много домов, но на упомянутых улицах до сих пор говном пахнет.

Конечно, «дорожки» слегка помогают гусеницам, примерно так же, как новым жителям Люблино, не знающим о бывших «полях», спросить: «Чем это у вас тут так сильно пахнет?»  Ему скажут, он запомнит, то есть «закончит академию», о которой я писал выше.

Гусеницы поступают точно так же: «Во главе каждой колонны ползет передовая гусеница. Ею может быть любая гусеница, оказавшаяся впереди. Все остальные гусеницы спокойно ползут одна за другой, придерживаясь шелковинок, выпускаемых теми, что впе­реди. Предводитель ползет без руководящей нити: впере­ди него никого нет. Передовая гусеница выглядит так, словно все время беспокоится. Резкими движениями она вытягивает переднюю часть тела то в ту, то в другую сто­рону, словно ощупывает, оглядывает, выбирает удобные места для дальнейшего пути. Сомнительно, что это так. Перед ней нет шелковинки, и, наверное, она просто все время ищет ее. Колонны ползущих гусениц бывают очень разными. Самая большая из ви­денных мной состояла почти из трехсот гусениц и была около двенадцати метров длиной. В моей теплице начиная с фев­раля есть колонны всякой величины. Какие опыты проделать с ними? Я вижу только два: удалить вожака и порвать нить».

Прежде, чем Фабр «порвет нить», я хотел бы добавить несколько слов. Во-первых, повторю, что эти нити не слишком-то помогают гусеницам. Во-вторых, не надо бы «сомневаться», ибо передовая гусеница, закончив «академию» как и все остальные, действительно беспокоится. Ведь в школе говорили, что дважды два – четыре, а у нее все время получается то три, то – пять. Но это так, к вашему развлечению. Самое же главное состоит в том, что инстинкт безошибочен, и Фабр это тысячу раз доказал, например, тем, что насекомое-моська все равно изловчится и убьет насекомое-слона, лишь единственный раз куснув его именно в то место, которое единственно – смертельно. Причем Моська нисколько не беспокоится за конечный результат, она так же спокойна при убийстве, как вы, оперируя ложкой и вилкой, зная, что мимо рта не понесете. А мы что видим у «вожака»? Он не уверен в своих, полученных в «академии» знаниях, он… думает!   

Пусть Фабр продолжит опыты: «Удаление вожака ничего особенно не дает. Если он был удален осторожно, по­ход продолжается без каких-либо изме­нений. Вторая гусеница оказывается те­перь предводителем, и она ползет впере­ди, проделывая те же беспокойные движения, что и первый вожак. Разрыв шелковой нити имеет не большее значение. Я вынимаю из сере­дины колонны одну из гусениц и пере­резаю здесь шелковую нить. Теперь в колонне оказываются две передовые гу­сеницы. Иной раз задний вожак нагоня­ет переднюю колонну, и тогда обе они сливаются вместе. Чаще колонны оста­ются разобщенными, и каждая ползет куда хочет. В таких опытах мало интересного…», – признается Фабр.

А я вот хочу добавить, что, если любой может стать вожаком, и суетиться точно так же, чувствуя ответственность, то это точно – не инстинкт, а результат учебы, в инстинкт еще не превратившийся. Иначе бы новый вожак точно так же как старый, не суетился бы, а оба действовали бы спокойно, наверняка, примерно как промышленный робот, уверенно приваривающий несколько железок друг к другу.  

Следующий опыт Фабра я процитирую полностью, не жалея бумаги, ибо я его хочу сравнить с российским народонаселением, не только дружно идущим голосовать за свою людоедскую власть, но и в целом живущим наподобие червячков. Собственно, я и эту статью-то почти из-за одной этой цитаты затеял.    

«Я задумал еще один опыт: моя цель — заста­вить описать гусениц замкнутый круг. Станут ли они ползти по дороге, которая никогда никуда не приведет? Мне пришлось немало повозиться, прежде чем опыт удался. Нужно было и поменьше вмешиваться в дела гу­сениц, и суметь получить замкнутую окружность. Меня выручила случайность. В теплице стоят несколько боль­ших горшков с пальмами: их окружность около метра. Гу­сеницы часто всползают на них, добираются до валика, близ верхнего края горшка. Вот и круговая дорога. Нужно лишь дождаться подходящего случая. Он не за­медлил.

В предпоследний день января 1896 года немного рань­ше полудня я застаю длинную колонну гусениц, вспол­зающих на горшок. Они ползут вверх, добираются до края горшка и продвигаются по нему в правильном строе вперед. Я жду, пока ряд сомкнётся: пока передовая гусе­ница доползет до точки входа. Через четверть часа пред­водительница уже совсем близка к нужной мне точке. Те­перь нужно удалить остальных гусениц, еще всползаю­щих по стенке горшка, и уничтожить шелковые дорожки, соединяющие край горшка с почвой. Кистью я сметаю всползающих на горшок гусениц и быстро протираю стенки горшка жесткой щеткой. Интересная картина! В круговом, непрерывном ряду гусениц нет больше предводительницы. Круг замкнулся: каждая гусеница ползет вслед за другой, следуя вдоль шелковой ленточки, лежащей на краю горшка. Любая пе­редняя гусеница теперь — вожак для следующей за ней. Каждая из гусениц и вожак, и не вожак.

По краю горшка при первом же круге была проложена шелковая нить. Гусеницы ползут и ползут, и шелковая ленточка становится все шире и плотнее. У этой круговой ленты нет никаких ответвлений: я стер их щеткой. Что станут делать гусеницы на этой замкнутой тропинке? Станут ли они до полного истощения ползти по кругу? Или сумеют прорвать его — сойдут куда-нибудь в сторо­ну? Ведь это же сплошная нелепость — оставаться там, на краю горшка, без крова и без пищи, когда ничто не меша­ет уйти оттуда. Действительность показала, что подобная нелепость вполне возможна. На красноватом фоне горшка блестит белоснежная шелковая лента. По ней ползут гусеницы. День подходит к концу, а гусеницы продолжают свое движение. Удиви­тельно! Их дорога не вполне ровная: она слегка косит и в одном месте немножко спускается с края горшка, а затем снова поднимается. И вот, ползая по кругу, гусеницы все время спускались с карниза, а потом снова поднимались на него. Так была проложена первая нить, и эта дорога стала неизменной.

Дорога все одна и та же, но быстрота передвижения меняется. Гусеницы проползают в минуту в среднем око­ло девяти сантиметров. Но бывают остановки, бывают и замедления, особенно когда холодает. В десять часов ве­чера гусеницы ползут очень медленно: им холодно, они устали, проголодались. Наступили обычные часы еды. Из всех гнезд, помещенных мною в теплице, повыползли гу­сеницы и отправились на свежие сосновые ветки. Ползу­щие по краю горшка гусеницы продолжают свой путь. Стоит только спуститься с горшка, и еда — свежая зеле­ная хвоя — окажется рядом. Гусеницы голодны, но не по­кидают горшка. Они порабощены шелковой дорожкой и не могут покинуть ее. В половине одиннадцатого я ухожу, уверенный в том, что за ночь гусеницы покинут свою тро­пинку.

Я ошибся. На заре спешу к гусеницам. Их колонна по-прежнему на краю горшка, но гусеницы неподвижны. Как только взошло солнце и потеплело, они зашевели­лись и поползли. И снова, как вчера, начался бесконеч­ный круговой путь.

На этот раз ночь была холодная. Поднялся резкий ве­тер, во второй раз в этом году наступил мороз. На заре кусты засверкали от инея, а в саду большой бассейн затя­нуло ледком. Гусеницы в теплице попрятались в свои гнезда и не выходят. А те, что ползают по краю горшка? Наверное, им было очень нехорошо этой ночью. Утром я нахожу их сбившимися в две кучки. Порядок нарушен, колонна разорвана. Может быть, теперь они сумеют по­кинуть горшок? Ведь круга больше нет, и у каждого отряда гусениц свой вожак. Отогревшись, гусеницы поползли: каждая партия за своим вожаком. Выйдут ли они из заколдованного круга? Нет! Оба отряда соединились, снова образуется кольцо. И опять весь день гусеницы кружат по краю горшка.

В следующую ночь — сильный мороз. Гусеницы сби­лись в кучу, и она далеко вышла за пределы шелковой ленты. Днем они очнулись. Первая начавшая ползти слу­чайно оказалась из тех, что находились вне проложенного пути. После некоторого колебания она отправилась по незнакомой дороге: перебралась через край внутрь горш­ка, спустилась на землю в нем. За ней поползли еще шесть гусениц. А остальные? Может быть, они еще не вполне очнулись? Нет, оставшиеся на краю горшка снова кружат по старой дороге. Правда, теперь кольцо непол­ное, в нем есть прорыв, появилась передовая гусеница — вожак. Но он не выходит за пределы шелковой дорожки, и гусеницы ползут за ним по старому пути.

Не улучшилась и судьба гусениц, оказавшихся внутри горшка. Они всползли на верхушку пальмы, не нашли там ничего съедобного, спустились, вернулись на закра­ину горшка. Здесь они попали на шелковую дорожку и присоединились к колонне. Снова замкнулся круг, снова началось беспрерывное движение колонны.

И на четвертый день после холодной ночи нет ничего нового. Разве — небольшая мелочь. Вчера я не стер следа, который проложили гусеницы, уползшие внутрь горшка. Половина гусениц ушла теперь по этому следу и отправи­лась на верхушку пальмы. Другая половина кружится как всегда. После полудня вернулись и ушедшие. Снова — полная колонна, снова — беспрерывный круг.

Пятый день. Ночной мороз еще сильнее, но он не про­ник в теплицу. Утром — яркое солнце. Как только оно прогрело воздух, гусеницы зашевелились. Они снова по­лзут по краю горшка, но порядок несколько нарушен. Внутрь горшка и сегодня поползла часть гусениц. Осталь­ные ползут по краю. Теперь образуются два отряда, то до­гоняющих друг друга, то снова разъединяющихся. Гусе­ницы сильно утомлены,  и беспорядок увеличивается. Многие перестают ползти вперед, колонна разбивается на несколько частей, и у каждой свой вожак. Похоже, что конец близок. Вот, вот... Я ошибся еще раз. Кольцо восстановилось, и к ночи гусеницы снова кружат по краю горшка.

Неожиданно сильно потеплело. Сегодня, 4 февраля, прекрасный мягкий день. В теплице большое оживление. Многочисленные отряды гусениц вышли из гнезд и пол­зают по песку. На карнизе горшка кольцо то разрывается, то вновь сливается в одно целое. И вот один из вожаков сползает вниз. За ним следуют четыре гусеницы, прочие остались на шелковой дорожке. На этот раз попытка не удалась: с полпути спустившиеся гусеницы вернулись и влились в общий круг. Но следы новой дороги остались: ведь свои шелковинки гусеницы оставили. Это тропинка для будущих экспедиций.

Действительно, на следующий день — восьмой день с начала опыта! — гусеницы начали спускаться с карниза: сначала по одной, потом небольшими партиями, а затем уже — и колоннами подлиннее: дорога была проложена и становилась все более и более «наезженной». На закате солнца последние запоздавшие добрались до своего гнезда.

Теперь сосчитаем. Семь суток гусеницы находились на краю горшка. Отведем половину этого времени на отдых и остановки, на оцепенение в самые холодные часы ночи. Остаются восемьдесят четыре часа. Они были проведены в движении. Средняя скорость около девяти сантиметров в минуту. Значит, гусеницы проползли около четырехсот пятидесяти метров, почти полкилометра. Хорошая про­гулка для таких тихоходов. Окружность горшка — длина шелковой ленты — сто тридцать пять сантиметров. Упря­мые путешественницы проползли по кругу края горшка триста тридцать раз.

Даже я поражен этими цифрами, а уж я-то хорошо знаю тупое бессилие насекомого, в жизнь которого во­рвалась случайность. Трудно ли было спуститься с горш­ка? И все же они не сделали этого. Гусеницы так и погиб­ли бы на своей шелковой ленте, если бы не беспорядки в строю, вызванные усталостью. Только поэтому были про­ложены шелковые нити за пределами ленты.

Кружиться сутками по краю горшка, голодать и мерз­нуть, когда рядом и еда, и гнездо. Но гусеницы не в со­стоянии прекратить свой бег, не могут сойти в сторону с проложенного пути. Слепой инстинкт удерживает их на шелковой дорожке». (Конец цитаты, изменения шрифта – Мои).

За восемь дней гусеницы один к одному повторили историю России от Рюрика и до наших дней, дней выборов президента Украины в 2004 году.

Но прежде, чем перейти к наложению исторических событий на блуждание гусениц по замкнутому кругу, я должен сделать главные замечания. Во-первых, как показано выше, это не слепой инстинкт, а «обязательное академическое образование», сродни инстинкту, но еще не инстинкт, так как устоявшийся инстинкт никогда не ошибается, от него не отступают, а мы ведь знаем, что гусеницы все же сошли с замкнутого круга. Притом, не один раз и, в общем, на закате солнца последние запоздавшие добрались до своего гнезда.

Во-вторых, беспорядки в строю вызваны отнюдь не усталостью, во всяком случае, это Фабром не доказано. С большей долей логики это может быть объяснено покачиванием передней частью нескольких  вожаков, приведшим к движению разрозненных отрядов не по «накатанной» шелковой ленте, а – по целине, за пределами ленты. Ибо нельзя признать, что гусеницы путают отдельную шелковую нить с лентой, состоящей из сотен нитей.

В третьих, хотя Фабр и пишет, что гусеницы не в состоянии прекратить свой бег, он сам доказал, что – в состоянии. И они сделали это. Правда, далось это им нелегко. И ведь россияне уже 500 лет не могут прекратить свой бег по замкнутому кругу. Точно так же как Фабровы гусеницы то пытаются взобраться на пальму, то есть пойти в другую сторону от свободы, то малыми группами идут по целине в сторону заграницы, чтоб закончить, ностальгируя, свои дни в демократии.

Россия, которой тогда не было (была просто чудь белоглазая, «не знавшая оружия»), взобралась на обод горшка от натиска хазарских казаков-разбойников, сразу направивших ее в академию рабства. Структура управления этой академии та же, что рассмотрена выше, только преподаваемые предметы – разные. С начала обучения в сей академии хазарский гаон по фамилии Рюрик удалил кистью  шелковую дорожку, связывающую Русь с Западом, с ближайшим. Я имею в виду Новгород, Псков и Смоленск. Потом «присоединил Киев. И наступила интересная картина!  Каковая по сей день не кончается. И нелепость стала возможна как у Фабра.

Холодает. Великая по размеру, а не по достоинству, Русь ползет медленно, ей холодно, чудь белоглазая  устала и проголодалась. Но размножалась, а ныне и размножаться перестала.

Между тем на Западе из всех гнезд-государств повыползли гу­сеницы и отправились на свежие сосновые ветки прогресса. Ползу­щие по краю горшка гусеницы-россияне продолжают свой путь. Стоит только спуститься с горшка, и еда-свобода окажется рядом. Гусеницы голодны, разуты-раздеты, в голове – сплошная академия, но не по­кидают горшка. Они порабощены шелковой дорожкой и не могут покинуть ее.

Наступили «смутные времена», перед Романовыми. Чудь сбилась в две кучки, порядок нарушен, колонна разорвана, может теперь они сумеют покинуть горшок? Ведь у каждого отряда свой вожак. Нет! Оба отряда соединились, снова образуется кольцо. И опять 200 лет чудь кружит по краю горшка.

Потом наступили времена декабристов. Только они не в Питере появились как пишут историки, а в Восточной Украине, где ныне шибко пророссийские настроения при замене президента Кучмы на нового президента (читайте мои другие работы, в частности про Муравский шлях). После некоторого колебания они отправились по незнакомой дороге, на вершину пальмы. Но там не оказалось ничего съедобного и декабристы, которых не повесили, присоединились к колонне. И снова круг замкнулся, снова началось беспрерывное движение в общей колонне.

Пока половина колонны ходила к пальме, а другая половина кружила как всегда, произошли некоторые другие события, Фабром не замеченные по причине войны 1812 года и последующего охлаждения дипломатических отношений. В общем, наши «гусеницы» сильно утомлены, беспорядок увеличивается, многие «гусеницы» даже перестали ползать, колонна разбилась на несколько частей, и у каждой свой вожак. Пришлось Александру II отменить крепостное право и дать «гусеницам» почти настоящий европейский суд. Кольцо несколько восстановилось и «гусеницы» в полном своем составе снова закружились по краю горшка.

Однако это Фабру только показалось. Колонна-то хоть и одна, однако бывшие многие вожаки, почувствовав прелесть власти, только делали вид, что они – рядовые червячки, ползущие в общей колонне по краю горшка. А сами вели скрытую пропаганду, например, против спаивания белоглазой чуди водкой – так называемое Трезвенное движение в России. Пришлось следующему императору сделать волю виртуальной, а судей вновь превратить в тиунов, простых палачей, в каком обличье они и сегодня находятся. Но я несколько заскакиваю. Как бы там ни было, вся страна вновь дружно взобралась на край горшка и принялась отмеривать свои триста тридцать кругов.

И вот один из вожаков сползает вниз. Это был товарищ Ленин. За ним следуют четыре гусеницы: Троцкий и иже с ним.  Прочие остались на шелковой дорожке. Самое главное, что на этот раз попытка не удалась, хотя и продолжалась 70 лет: с полпути спустившиеся гусеницы вернулись и влились в общий круг, но следы новой дороги остались. Это тропинка для будущих экспедиций.

Господи милосердный! Да ведь это же наши дни, времена президентов Ельцина и Путина! Нас вновь заворачивают на край горшка! И не только нас. Грузия, Молдавия, Северный Кавказ! А теперь еще и самостийная Украина! Правда, некоторые «гусеницы» все-таки уползли, начиная с Прибалтики.

Но так как Фабр к этому времени давно умер, он просто пока что фантазирует, уже из гроба: «Действительно, в следующей эре — на энном году от сотворения мира с начала опыта! — гусеницы начали спускаться с карниза: сначала по одной, потом небольшими партиями, а затем уже — и колоннами подлиннее: дорога была проложена и становилась все более и более «наезженной».

Действительно, это так, хотя и не совсем. Те, что ныне в НАТО, их уже не достанешь, чего нельзя сказать о тех, которые пока не в НАТО, а – в СНГ.

И уж чистейшей фантазией пока что звучат у покойного Фабра слова: «На закате солнца последние запоздавшие добрались…».

 

Оцепенение или самоубийство?

 

«Разбойничья жизнь мало способствует развитию талантов. Посмотрите на жужелицу. Красивый жук! У него прекрасная осанка, тонкая талия, нередко яркий блестящий наряд. А что он умеет делать?»

                                                            Жан-Анри Фабр

 

Сей непревзойденный и самоотверженный искусник наблюдений и экспериментов, кроме приведенного эпиграфа, написал еще одни замечательные слова: «Как назвать это существо, зародыш цикады? Я не стану придумывать для него мудреное название: такие имена только засоряют науку. Пусть это будет просто первичная личинка…»

Занимаясь историей и широким спектром сопутствующих (по моему мнению) ей наук, я достаточно намучился с такими «мудреными названьями», я их все изучил, причем для одного понятия, как правило, существует до дюжины употребительных в разное время слов-синонимов. И едва написав то, что мне нужно, чтобы это можно было понять производителям этих слов, тут же их забывал. Поэтому мне очень дороги приведенные слова Фабра. Но не только поэтому я привел его слова. Дело в том, что за большинством таких слов абсолютно ничего не стоит. Как, например, за пассионарностью или торсионными силами в истории при применении этих сил вне понятия упругости скручивания. Итак, к делу.    

Фабр пишет: «Говорят, что насекомое притворяется мертвым, хитрит, чтобы обмануть врага и выпутаться из беды», и начинает все это исследовать с присущим ему блеском. Кстати, заметьте, мне бы по сути моих высказываний по интеллекто-инстинкту следовало бы признать хитрость насекомых, ибо она льет воду на мельницу моих представлений. Тем не менее, я вслед за Фабром готов повторить его слова: «Я не помню, чтобы воробей отказывался от кузнечика или мухи только потому, что они лежали неподвижно. Сколько ни притворяйся мертвым, птицу не обманешь». И добавляет: «Мало знакомые с наукой люди и ученые считают, что насекомое притворяется» (ученых выделил я). То есть это мнение такое же необоримое как «пи дэ квадрат, деленное на четыре». 

Между тем,  я ведь изучаю историю просто людей и историю людей, представляющих людоедскую   власть. Поэтому мне не безразлично, как ведут себя люди, исполняющие людоедскую власть. Ведь они должны быть очень храбрыми, коль осмелились на это. И лучше насекомых для исследований не найти, так как они очень уж «простейшие» организмы по сравнению с гомо сапиенс.

Я не буду много переписывать у Фабра на этот счет, достаточно его авторитета и общих его выводов. «Береговой хищник скарит – свирепый охотник, он вооружен двумя огромными челюстями. Когда я начинаю его дразнить, он широко раскрывает страшные челюсти. Он не просто пугает, а бросается на мой палец. Да, этот жук не из робких. <…>  Смельчака-скарита  я и спрошу первым о притворной смерти». И спросил. Лично мне же скарит-смельчак сильно напоминает храбрые наши власти, творящие с народом так называемый «беспредел», словно они не власть, а бандиты. Поэтому сообщаю следующее со слов Фабра.

Он берет скарита в руку, приподнимает над столом и раза два-три бросает, потом переворачивает на спину. Все, скарит притворился мертвым и лежит в таком виде по часу. Наконец мнимый покойник оживает и ползет, «готовый снова умереть, если я его трону». Причем, чем чаще его пугают, тем он дольше не может очухаться. Дальнейшие опыты, а они происходили в самых разнообразных условиях столько раз, что сам Фабр их перестал считать, привели его к недоверчивому утверждению: «Неужели этот охотник – трус, который при малейшей тревоге притворяется мертвым?»  Следующая серия опытов подтверждает: «Твоя неподвижность не притворная, а самая настоящая, пустяк погружает тебя в оцепенение». Я не такой интеллигентный как Фабр, поэтому сокращаю: скарит – жалкий трус, храбрый только перед слабыми, и падает в обморок на час, как только встретит на пути хоть козявку, готовую на него напасть. Не с одним скаритом Фабр провел такие опыты, но  почти со всеми живодерами, имевшимися у него в Провансе.

Но я-то тут же вспомнил, что люди-живодеры, всякие там грозные разбойники и прочие убийцы на поверку – все как один – величайшие трусы, готовые лизать любому «вертухаю» интимные места за каждую минуту не только продления собственной жизни, но и просто, чтобы им не было больно.

Точно так же говорят, что скорпионы убивают себя, эдакие Александры Матросовы, изогнувшись и ужалив себя в голову. Фабр и это проверил: «Сражение не затягивается. Один из скорпионов уколол другого, и тот через несколько минут умирает. Победитель начинает пожирать побежденного, и его пир растягивается на пять дней. <…> Почувствовав жар, скорпион пятится, уползает в середину, подальше от огня. То и дело натыкаясь на изгородь из углей, скорпион получает новые и новые ожоги. Скорпион размахивает своим брюшком, то свертывает его, то выягивает по песку, то кладет себе на спину, то взмахивает им с такой быстротой, что невозможно уследить за этими взмахами. Казалось бы, теперь самое подходящее время для самоубийства. И действительно, после внезапной судороги скорпион неподвижно растягивается на песке. Умер? На вид – да. Может быть, уколол сам себя? Если он сделал это, то, несомненно, мертв. Но я не уверен в его смерти. Беру скорпиона пинцетом и кладу его на свежий песок. Проходит час, и мой мертвец воскресает. Он так же жив и здоров, как и до приключения. Я повторяю опыт с другим скорпионом, с третьим… Результаты одинаковы».

Трусы не бывают самоубийцами, а власть, как видите, труслива, при самом сильнейшем желании не только причинять страдания себе подобным, но и форменным образом пожирать сограждан. А как тогда быть с картинками всяких там казней власть имущих? Каковые нам со смаком живописуют историки. Казненные цари-короли ведь такие храбрецы! Его ведь четвертуют, колесуют, ему ведь уже ноги – руки отрубили, осталась только голова, и она  все кричит: «Да здравствует» чего-то там! 

Врут историки! Притом по заданию тех же царей-королей. Чтоб в глазах народа скрыть их малодушное нутро, «постыдный» страх, якобы присущий только народу. Дескать, бойся нас, народ, не балуй! А то, вишь, мы какие, каменные да железные. И вот доказательства, что врут. В кино показывают одно, а честные историки пишут другое. Дескать всегда сперва голову отрубят, а потом уж труп четвертуют. Иначе от вони на лобном месте и ближайших к нему подступах задохнешься. Вонь исходила из штанов «храбреца», поэтому и переставили операции казни.

Вы не заметили, кстати, почему так просто, как в кино, удаются всякие там революции и перевороты? И только потом, спустя немалое время, начинается гражданская война, организованная недобитой властью против узурпаторов власти. Или наоборот, чтобы «не возникали вдругорядь». А мы? А мы ведь закончили академию, куда нам против науки, укоренившейся в генах?

Чем кончится? Большинство загонят опять на обод горшка, остальных – расстреляют. Но для этого нужна очень большая по площади и народам земля, единая и никогда не делимая.

 

                                                                                                       01.12.04.           

Раз уж Вы попали на эту страничку, то неплохо бы побывать и здесь:

[ Гл. страница сайта ] [ Логическая история цивилизации на Земле ]