Советская  наука

Взгляд снаружи и изнутри

 

Введение

 

Все советские люди должны были понимать русскую науку по введениям в любом учебнике от 3 класса до редких книг по узкоспециальным предметам и проблемам. Русская наука делилась на «дореволю­ционную» и «советскую», но определений им дано не было, просто: «до» и «после». Любая книга по любому вопросу начиналась, естественно, с Маркса-Энгельса-Ленина - (Сталина, Маленкова, Хрущева, Брежнева и т.д.). Следом шел М.В. Ломоносов. Этот порядок не менялся никогда, даже если речь, например, шла о «войне алой и белой розы» в Англии. Как-то так получалось, что по любому поводу у головной тройки, да и у тех, кто в скобках, обязательно находилась кем-то, или им самим, заботливо записанная фраза. Но надо было ее найти еще в сотнях томов. Подозреваю, что такие фразы могли выдаваться за деньги тружениками  институтов «марксизма- ленинизма», знавшими все тома наизусть. Без такой фразы книгу не напечатают, а самому ее найти, – нужны годы.

Ломоносову, конечно, ничего не было известно, например, об алюминии, но книга была как раз про алюминиевую промышленность, о «крылатом металле», так сказать. Выкручивались по разному. Например, Ломоносов мечтал о полетах, и только с развитием алюминиевой промышленности в СССС мечта его сбылась. Если Ломоносова притянуть было нельзя уж совсем, то можно было обойтись Д.И. Менделеевым, который со своей знаменитой фразой «… могущество России будет прирастать Сибирью», кочевал из книги в книгу. Книгу по горному искусству невозможно было встретить, например, без слов Ленина: «…уголь – настоящий хлеб промышленности».

Далее полагалось начать с основоположника науки. Это всегда были иностранцы. Те науки, в которых русские ученые должны быть по праву основоположниками, например, Глушков в кибернетике или Вавилов в генетике – были своевременно запрещены и названы лженаукой. Поэтому все начали иностранцы. Тогда, если имелась хотя бы минимальная возможность «перетянуть» на словах первенство в Россию, то так и поступали. Паровоз изобрел, «как считается», Джеймс Уатт, но задолго до него самоучка с Урала русский Черепанов построил первый в мире паровоз, и рисовали принципиальную схему такого «паровоза», который так и не достроили, слесарь Черепанов скончался. Электрическую лампочку, «как считается», изобрел американец Эдисон, но впервые для освещения электричество применил русский ученый Лодыгин, а до него создал «электрическую свечу» Яблочков. И наплевать, что эти «изобретения» нежизнеспособны: в «лампочке Лодыгина» накаливалась угольная нить, срок службы которой – часы, а «свеча Яблочкова» – вольтова дуга, глянешь на нее – ослепнешь. А быстро сгорающий угольный электрод в ней надо было все время подкручивать, во много раз чаще, чем в керосиновой лампе фитиль.

Если приведенные выверты не находились, говорили: великий «русский» ученый Эйлер, великий «русский» ученый Бернулли. Это вам не русский писатель Фонвизин (фон Визен), родившийся в России у немецких переселенцев. Эйлер с Бернулли были переманены Петром с Запада за большие деньги, в конце их жизни, когда основные их научные работы были написаны. Но и деньги не помогли, они, плюнув на них, укатили обратно на Запад – невмоготу работать под руководством русских «князей», не умевших расписаться. Русская наука начала вылезать из пеленок только с развитием капитализма в России. Появились Радио электротехник Попов, электротехник Доливо-добровольский, физиолог Павлов, Физик-экспериментатор Лебедев, измеривший давление света, и другие настоящие ученые, а не самоучки-изобретатели, прыгавшие с колоколен.

Наука университетская до революции была устроена по западному принципу и ничем от нее не отличалась в организационных вопросах. Профессор получал приличную зарплату, не очень был перегружен чтением лекций студентам и в свое свободное время занимался интересующим его вопросом, публикуя свои труды в научных журналах. Русский ученый Миклухо-Маклай работал по такому же принципу. По его просьбе его подбросило попутное судно до Новой Зеландии с запасом бумаги и карандашей. Больше на него российское государство не потратило ни копейки (кормили аборигены), а «приобрело» ученого с мировым именем, которого при его возвращении никак не отметило, больного.

По своему характеру это была кабинетная научная работа, для широких экспериментов нужны деньги, а русские профессора их не имели: Павлов своих подопытных собачек сам разводил. Богатых в России всегда было много, но все их деньги уходили на французскую Ривьеру, Монте-Карло и на сам Париж, еле хватало. Где уж тут до науки? А правительство едва набирало на свою армию, обещая ее послать в Париж посмотреть постановку про свою немецкую императрицу. Поэтому кроме саней и телеги ничего не могла изобрести инженерного, приносящего пользу и увеличивающего производительность труда. От паровозов до автомобилей, от «лобогрейки» до молочного сепаратора, от сенокосилки до трактора, от ткацких станков до швейных машинок – все покупалось за границей.

Исключение составляло вооружение. Тут надо было блюсти секреты и по возможности обходиться своими силами. Да и кто продаст новое вооружение царям, которых все боятся, потому что в их армии – почти все население мужского пола. Наконструировали мы военных кораблей, но половину из них потопил японский адмирал Того за один Цусимский морской бой. Конечно, наш адмирал Рождественский сильно виноват за неправильную дислокацию, но и ведь и «правильный» корабль не так-то легко потопить одной артиллерией (самонаводящихся торпед тогда не было). У нас же тоже на кораблях пушки были, и не меньше, чем у японцев. Живучесть кораблей наших была, наверное, ниже. А откуда ей взяться, если мы не выпускали никакого гражданского оборудования, начиная с паровозов. Только незадолго до революции братья Струве построили первый завод по производству паровозов и железнодорожных вагонов на иностранном оборудовании, да и сами несильно русские. В первую мировую войну мы вошли с трехлинейной винтовкой с трехгранным штыком длиной метра под три и дальностью стрельбы до трех километров образца 1898 года. С этой же винтовкой мы вошли и во вторую мировую войну. А зачем стрелять на три километра, если окопы противников на расстоянии 200-300 метров. Только носить тяжело, а проку мало.

Чтобы закончить военную науку, и больше к ней не возвращаться, надо рассказать сразу и про советское ее время. Потому что, ничего не изменилось, мы все время догоняем Запад, воруем секреты, но догнать никак не можем: югославская и чеченская компании показали. Американцы очень огорчились, когда нечаянно попали в китайское посольство, расположенное в нескольких десятках метров от того места, в которое нужно было попасть. Мы снесли с лица земли всю Чечню, но ни в Басаева, ни в Хаттаба так и не попали. Почему мы вторые создали атомную бомбу, после Америки? Да потому, что главные секреты обогащения урана, получения плутония и определение критической массы их – мы украли у американцев, то есть то, что «производится» наукой. А дороговизна производства нас нисколько не смущала. Мы могли себе позволить отбирать уран по атому, как семечки, посадив на это дело весь народ. Более мелкие и более цивилизованные страны не могли себе этого позволить, – народ взбунтуется. А у нас посадили полстраны в тюрьму и заставили, при том – бесплатно. Про космос. Здесь мы опередили по чистой случайности. Последующие действия американцев показали, что это так. И сегодня показывают.

Удивляет дурость наших правителей, тысячелетняя. Ну что стоило смириться, когда президент Рейган довел военный бюджет США до 300 миллиардов долларов в год? Сказали бы: «Все ребята, мы проиграли и давайте жить дружно». Куда там? Мы пыжились, клепая тысячи танков из почти чистого норильского никеля, а норильскую платину продавая американцам и покупая у них же, да у японцев, притом крадучись, электронику для своих ракет и станки для обработки бесшумных винтов подводных лодок. Допыжились. Сегодня весь наш бюджет, включая в него и военную часть, составляет у нас 20 миллиардов долларов, в 15 раз меньше, чем рейгановский военный бюджет. Советского союза нет, а все наши бывшие республики вступают и просятся в НАТО, нашего, общего,  недавно стратегического противника.

Сегодня тысячи и тысячи танков с 20-процентным содержанием никеля в броне стоят в тайге под соснами, ненужные нам, потому что и танкистов столько не наберется, перебили в Чечне, остальные скрываются от армии, третьи хоть убей, не могут научиться их водить, алкогольные дебилы. Иностранцам они тоже не нужны, стратегия войны изменилась. Сейчас с воздуха, не подвергая своих солдат опасности, можно попасть прямо в спальню Ельцина или его «преемника», почему-то «избираемого народом» с помощью закупленных у американцев компьютеров  «системы ГАС-выборы, «результаты голосования в которую заносит» президентская служба ФАПСИ.  Это тоже относится к советской, ныне – российской науке.

Нашим нынешним князьям-товарищам, все еще грозящим Западу (выступление Ельцина в Китае перед отставкой, на которое Клинтон улыбнулся как на дурачка), не пора ли немного подумать? Послушать ученых, не таких же дебильных как они сами, а настоящих, которые смогут разработать военную доктрину исходя из фактического состояния дел, а не из «желания Вани-дурака», надеющегося на «щучье веление и его хотение»? А то, что же получается? В Чечне «работает» военная техника, давно списанная в металлолом, гибнут мальчишки, наши дети и внуки, а единственный в своем роде вертолет «черная акула» летает по зарубежным выставкам, демонстрируя нашу «передовую военную технологию» в единственном экземпляре. Даже на войну в Чечне не нашлось запасного. Что, потенциальных покупателей за дураков держат? Покупатели же рассуждают здраво: дашь им денег на выпуск «черной акулы», а они деньги пропьют или украдут. А могут вообще развалиться на составные части в ближайшее воскресенье, где запчасти брать? Потому и не покупают, хоть и дешево, а наши «эксперты по вооружениям» никак не могут сообразить и прут нам всякую галиматью о «неустойчивости рынков вооружений и захвате их американцами». Военная наука не может  по определению быть впереди науки гражданской, хоть ты весь никель туда отдай и в придачу к нему весь бюджет страны вместе со всем своим народом.

Запад все это понимает, вынуждая нас смириться, мы же – ни в какую. Они говорят, ладно, мы вас все равно боимся, что у вас на уме, не знаем. Ракет у вас много, атомных зарядов – тоже. Поэтому, мы сделаем себе от вас «ядерный зонтик», не обижайтесь, хотите, – делайте свой, от нас. Как наши правители раскричались, как затрещали дипломатические факсы и ксероксы, как подняли все международные организации на ноги? У нас договор с вами о противовоздушной обороне, вы не соблюдаете договоренности по ПРО. А те улыбаются и говорят: да есть, подписали, тогда денег у нас не хватало на это, а теперь денег стало больше, ваши олигархи перевели свои деньги в наши  банки и нам их теперь некуда девать. Вот мы и решили на ваши деньги, лежащие у нас без толку, построить себе зонтик от вас. Кто может суверенной стране это запретить, запретить «жить красиво»? Давайте заключим новый договор, вы строите себе по вашим деньгам, мы – себе, по нашим деньгам. Какая наука, когда сообразиловки не хватает все рассчитать и прослезиться? Пыжиловка?

Чтобы было понятно, к чему я буду клонить рассказ о нашей науке, резюмирую: в России всегда была самая отсталая наука по сравнению с Западной Европой, и Америка – преемница этой части Европы, а никак не нашей, восточной части. Моя задача показать, как именно это происходило и почему, с примерами из своей жизни и практики.

 

Академическая, университетская и отраслевая наука

 

Академическая наука – это наука в специализированных институтах, получающих содержание из Академии наук СССР, она – из бюджета. Университетская (институтская) наука – это абсолютно то же самое, что и в царские времена, то есть профессорско-преподавательская наука, наука чистого размышления над листком бумаги с авторучкой в руках в свободное от студентов время. Отраслевая наука – это по идее прикладная наука, которая на основе фундаментальной абстрактной науки Академии и университетов, должна разрабатывать инженерные решения по определенной отрасли промышленности. Живет она на деньги отраслевых министерств и ведомств, каждое из них содержит «свою» науку, разумеется, тоже из бюджета, иначе бы они наукой вообще не занимались, им «план давать» надо.

Исходя из этого принципа, вся наука делится на два сорта: первого – академическая (фундаментальная) и второго сорта –отраслевая (прикладная инженерная). Университетская наука к определенному сорту не относится, она несортовая, попросту «отходы» от учебного процесса, который ставится выше всего. Иногда последняя примыкает к «фундаментальной» науке (престижные институты, например Бауманский), иногда опускается до ремесленной науки  «чего изволите» (многочисленные педагогические институты, выпускников которых можно встретить в любых отраслях, исключая сельские школы). Разумеется, это деление правильное, если не возводить его во всеобщий зарегламентированный  донельзя принцип. У нас он именно таковой. Если бы у нас, например, в горном научно-исследовательском институте оказался сам Ньютон, то все его три закона всемирного тяготения, были бы восприняты в академических институтах не выше, чем инженерный расчет балки на поперечный изгиб. Это правило «мундира» было прочно и незыблемо как закон всемирного тяготения: прикладная наука по определению не может «открывать» фундаментальные законы.

Поэтому в академических институтах было работать престижно, недокомплекта в них не было. Но не только по этой причине. Порядки прихода на работу, ухода с нее, сам трудовой процесс никак не регламентировались, не без «научной пропаганды» самих ученых, разумеется, которая гласила: открытие можно сделать лежа под яблоней у себя на «фазенде» (опять Ньютон). Но можно и не сделать, на все воля какого-то господина «провидения», заменяющего в советские времена Бога. Поэтому на работу ходить необязательно. Так и делали, хотя им «так и платили», чисто символически, но и не обременяли нотацией, не говоря уже о каком-либо из трех типов выговоре. В таких институтах работали или совершеннейшие лентяи и балбесы, или, наоборот, люди очень предприимчивые, которым надо было где-то «числиться на работе», но без работы как таковой. Борьба с тунеядством – не фунт изюма, могут и выселить из «престижного» города, в каких располагались всегда академические институты. Во время «научного мышления» предприимчивые труженики науки занимались, кто чем: засолкой и продажей огурцов, пошивом дефицитных джинсов, уроками для «поступающих» в институт, мелкой спекуляцией и т.д. Наиболее поднаторевшие оптом и в розницу писали «платные» научные диссертации для секретарей мелких подразделений партии, директоров, чиновников, которым хотелось получить ученую степень, палец о палец не ударивши. Разумеется, среди них попадались и  люди с горящими глазами, готовые вообще бесплатно осчастливить человечество разработкой своей идеи. Они  сидели безвылазно и отвечали на телефонные звонки в лабораторию, сообщая, что такой-то в библиотеке, на семинаре, «у руководства» и так далее. Их было процентов десять, от силы – пятнадцать.

Отраслевые институты «прикладной» науки принципиально ничем не отличались от уже описанных, кроме одного – контроля, чтобы все сидели за столами и не болтались в курилках и коридорах, а тем более, в очередях в соседних магазинах. Контроль не везде был одинаковым, но общая тенденция наблюдалась, чем дальше от Москвы, тем правила жестче. В Москве, а там сосредоточилось до 70 процентов и прикладных и академических институтов, правила «распорядка дня» соблюдались очень приблизительно, и «академики» практически не отличались от «прикладников». У «прикладников» только было правило: в 9-00 появляться на работе, а потом можно часов в 11  и уходить, у «академиков» можно было вообще не появляться. Периферийные, например, сибирские институты выработали свои методы уклонения от сидения на работе. Администрация спрашивает, где такой-то ученый? «Дежурный» отвечает: в библиотеке, в больнице, в подшефном детсаде, в профкоме, у больного сотрудника, в гражданской обороне, на избирательном участке, в народной дружине, собирает взносы: партийные, комсомольские, в фонд Мира, детям-инвалидам, престарелым большевикам и т.д. и т.п. Главное, чтобы причина была существенная. Во всех институтах все общественные организации были всегда в полном составе и страшно деятельные. Каждый «ученый» числился в двух –трех, а то – и в четырех-пяти. За особо значимые общественные организации администрация добавляла дни к отпуску: за народную дружину – три дня, за противопожарную – аж, шесть. В нее стояла очередь. Ни на каких промышленных предприятиях такой широкой общественной деятельности не проявлялось. В народную дружину записывали за прогул, в качестве наказания, или предлагали выбор: подписка на газету «Правда» или лишение производственной премии, или заплати деньги в фонд Мира, которым ворочал в свободное от шахмат время чемпион мира Карпов. Во всех институтах туда сами рвались, есть причина не быть на работе. Вот такая «научная организация труда» (сокращенно НОТ) у научных работников.

В учебных институтах норма чтения лекций осталась с дореволюционных времен, если не ошибаюсь, 12 «академических» часов (по 45 минут час) в неделю (по 2 часа в день). С 8-часами, как у всех прочих, не сравнить. С всякими заседаниями кафедр и прочими заседаниями не более 3 академических часов в день, считая субботу. Свободного времени много. Некоторые, конечно, отдают его «своей» науке, но таких мало, энергии, как правило, хватает до защиты кандидатской диссертации и увеличения за счет этого зарплаты за ту же работу сразу в два с лишним раза. До докторской диссертации дотягивают только фанатики, зарплата несильно возрастает, а мороки с докторской диссертацией раза в три-четыре больше. Вышестоящие органы строго следят, чтобы докторов было не очень много, а сколько положено. Будь хоть все подряд Энштейнами, больше «плановой цифры» защититься не дадут, ВАК (Высшая аттестационная комиссия при Совете Министров СССР) не дремлет, пропорции блюдет. Не так, конечно, как в члены-корреспонденты или в действительные члены Академии – только после смерти очередного, но все же доктора к кандидатам в доктора, должны соотноситься примерно как 1 : 4, желательно ниже – фонд зарплаты меньше.

За долгие годы советской власти профессора с доцентами насобачились использовать свободное время продуктивно. Во-первых, почти у каждого в записной книжке, ежегодно обновляемый список особо «одаренных» студентов, у которого папа или мама работает: секретарем партии, директором хоть чего, завбазой, завскладом, лучше ОРСа (отдела рабочего снабжения), еще лучше УРСа (управления), главврачем, адвокатом, судьей, прокурором, ну и так далее. У всех перечисленных, как правило, детки сплошные балбесы. Наиболее стеснительные пользуются этими адресами только сами и родня, менее стеснительные продают эти адреса-знакомства за деньги, совсем уж обнаглевшие используют, кроме записной книжки, рабский труд нерадивых или глупых студентов, у которых папы-мамы совсем нет или работают шахтерами, сталеварами или швеями-мотористками. Знавал я одного профессора, который засевал картошкой гектара три. Пахал отец студента, садили, пололи, окучивали, копали студенты за «твердую тройку» по его предмету. Картошка продавалась оптом ОРСу, где директором работал отец другого студента, за хорошие деньги, приблизительно за три-четыре годовые зарплаты профессора. Какая наука? Некогда же? Профессора за красивые глаза получали садовые участки, строили силами студентов и их родителей дачи, гаражи, «решали» дела в судах, прокуратурах для своих «клиентов», «доставали» финские унитазы, чешские перчатки, югославскую кафельную плитку, русские рубероид, тес, брус, дранку и прочее по сниженным втрое ценам, как негодное к прямому употреблению, а только как дрова, обтирочный материал, корм скотине или как опилки. Какая наука? Куй железо пока горячо.

 

Научные задания и реализация научных достижений

 

Как и все на свете, количество пуговиц, атомных бомб, поголовье скота и т.д., в СССР планируется наука, сколько чего надо открыть, научно доказать, изобрести и рационализировать. Сколько придумать машин, лекарств, средств уничтожения людей и вредных насекомых, когда высадиться на луну и создать таблетки, заменяющие  черную икру и обыкновенную говядину. Планы есть годовые, пятилетние и «на перспективу», т.е. неопределенные, желательные. Учебные институты хотят включиться в такие планы, чтобы получить дополнительное финансирование «на их реализацию». С финансами в стране всегда туго, поэтому в учебных институтах планов НИОКР (научно-исследовательские и опытно-конструкторские работы), как правило, нет. Отсебятина одна. Выдумают вечный двигатель и мотаются по заводам с просьбой изготовить опытный образец. Судя по тому, что действующих образцов пока нет, заводы успешно отпинывают изобретателей. Тут плановые задания по швейным иголкам под угрозой срыва из-за недопоставки конструкционной стали, а они с вечным двигателям лезут.

Академические институты строят свои планы хитро. Сперва тихонечко изготовят опытный образец чего-нибудь, попробуют, убедятся, что работает, а потом включают его в перспективный план. Работают над чем-нибудь уже другим, зная, что «плановое» дело уже сделано и в срок отчитываются. Это называется «научный задел». Без него вечно не выполняешь план, и тебя вечно ругают, за то, что не придумал заранее запланированное. А с заделом красота. Поэтому руководству академических институтов хорошо живется, часть этого «хорошо» они спускают вниз своим сотрудникам. Поэтому и они живут немного лучше, чем могли бы без «задела» и помогают своему руководству создать новый «задел». Руководство страны как-то узнало о системе «заделов», сильно не ругало за них, но в планы стало включать и «заделы», чтобы вовремя обогнать Америку.  «Заделы» поэтому стали делать в совершенной тайне, чтобы не просочилось «наверх». Игра шла с переменным успехом. Когда дело с «заделами» шло совсем плохо, т.е. скрытых от плановиков «заделов» становилось катастрофически мало, а значит, впереди грозно маячил крах «авторитета советской науки», Академия в разработку своих «заделов» подключало отраслевые институты, которых было великое множество. Считалось ведь, что отраслевые институты имеют двойное подчинение, по «фундаментальным» исследованиям они подчиняются Академии, а по «прикладным» – своему министерству. Это трудная работа. Надо было перелистать сотни тысяч томов «научных отчетов» «отраслевиков», чтобы в тысячах тонн «словесной руды» отыскать «грамм» по словам «выдающегося советского поэта Маяковского».  Находили этот грамм, иногда, правда, неудачный. Включали в свой план. А того «отраслевика», в руде которого находился этот грамм, называли соисполнителем  и заставляли писать ежегодно отчет уже в двух экземплярах, один для министерства, другой – для себя. Для отраслевого института это считалось большой честью, быть рабом академического. Выгоды? Ну, диссертации шли легче, с трибуны можно было сказать: «мы, с академическим институтом …». Немного, правда. А шибко много, сказать: «Я кучер графа Воронцова, или шофер Бориса Абрамовича». То-то же.

Прежде чем продолжить о системе «скрытых» и плановых «заделов», надо сказать, что отраслевые институты имели строгую иерархию. «Головной» институт располагался не далее 15 километров от здания министерства. Затем шли московские всесоюзные, затем – всесоюзные периферийные в областных городах (все ВНИИ), далее – простые НИИ, иногда даже в районных городишках, «ближе к земле», потом шли филиалы головных «на земле» по неписаному статусу иногда равные НИИ, а то и ВНИИ. Заканчивалось «опорными пунктами» ВНИИ – нижняя ступенька. Как только академические институты наладили систему оброков в форме «скрытых заделов», тут же ее переняли головные институты по отношению всесоюзных, а те, в свою очередь, – по отношению к нижестоящим. Когда я пришел в науку в 1973 году, эта система, как говорится, цвела и пахла вовсю. Головные институты присвоили себе право планировать свою работу после нижестоящих, тем самым, давая себе возможность «возглавить» заинтересовавшую их тему в подчиненном институте. В результате московские ученые перестали выезжать вообще на отраслевые предприятия, на нужды которых «работали». Это было очень удобно, не мешало личному бизнесу. «Работа» их выглядела следующим образом. Целый год они вообще ничего не делали на своей работе, ждали от подчиненных институтов «научных отчетов», потом за неделю после их получения, вырывали из них ненужное, нужное отдавали машинистке, скомпилировав свой «научный отчет», отправляли в министерство, не ссылаясь на первоисточники. И опять ложились. Министерство в конце года получало такую кипу отчетов, что не только что-то проверить и сопоставить, но даже перелистать их – все указательные пальцы самого крупного, технического управления, до кости сотрешь. Поэтому эти кипы шли прямиком в архив, где отлеживались пока хватало полок, потом шли в макулатуру. За нее в те годы продавали дефицитные книжки, за 20 килограммов – одну.  Построили Братский целлюлозно-бумажный комбинат, затем Байкальский (мир ужаснулся), но бумаги в стране не хватало, в магазинах на селедку выдавали клочок, чтобы охватить ее двумя пальцами. «Мелкие» периферийные институты писали на оберточной бумаге, знаю, сам писал. Такой вот круговорот бумаги в природе. Заметьте, как только «на науку» в результате перестройки и ельцинской революции перестали давать деньги, дефицит бумаги в стране сразу же и прекратился. Я же только рассказал о крайних звеньях научной цепочки переписывания, в середине ее звенья занимались этим же самым.

Таким образом, получалось, что только 15-20 процентов институтов, вообще всей «науки» действительно работали, остальные 80-85 процентов имитировали работу. Я ничего не могу сказать об институтах в, так называемой, оборонке, не был. Но не думаю, что КПД их был выше, скорее ниже, потому, что там «окопались» кроме ученых «дети», например, Хрущев Сережа, ныне опять окопавшийся, но уже у «наших идеологических противников», американцев. Предатель «дела отца», стучавшего своим башмаком по трибуне ООН в начале семидесятых, «Никиты Грозного», чуть не взорвавшего атомную бомбу под боком убиенного потом Джона Кеннеди.

Рассмотрим «трудовые институты», «институты на земле», «институты-пахари», как их пренебрежительно называют в «институтах - столичных штучках». Нет, я не говорю, что тут все до одного собрались российские «кулибины», еще раз нет. Но процент  тех, «с горящими глазами», тут был выше, процентов до двадцати пяти, а процент докторов и кандидатов в доктора, наоборот, был ниже, раза в четыре, чем в московских институтах. Зарплата была одинаковая с московской, но все в Сибири было дороже, а некоторого ассортимента товаров, например, вареной колбасы, вообще не было. Поэтому бессеребренники с горящими глазами были в меньшинстве, а «отбыватели числящиеся» были, как и везде, в большинстве и занимались тем же самым. Но была и совершенно новая, так сказать сибирская прослойка, не характерная для столиц. Это великовозрастные дети, которых престарелые труженики-родители содержали до сорока и старше. Таких было довольно много и было от чего. Это детки огородников-цветочников. Каждый город, за исключением Москвы, имеет окраины, заставленные частными домами с большими огородами. Крупный промышленный город потребляет много солений, картошки и цветов. Предприимчивые «молодые» пенсионеры из горячих цехов и шахт (женщины в сорок пять с небольшим, мужчины – в пятьдесят с хвостиком) составляют значительную часть жителей таких окраин. Нерастраченные до конца силы на благо своей родины, привыкшая вкалывать и «учить детей», пенсионерская «молодежь» продолжает вкалывать и продавать на базаре результаты своего труда под защитой пенсионного удостоверения. Ой, сколько их деток в институтах работает, получая 120 рублей при средней зарплате в городе 300 рублей, подъезжая на машинах в стильной одежде, а мама-папа на базаре в стеганой фуфайке около кадки с огурцами или с ведром цветов, привыкли – в шахте еще грязней. Ну, какую науку можно ждать от таких ученых, он хоть и умный, а ему карандаш или ручку в руки взять, как на Джомолунгму подняться. Весь ум на запоминание анекдотов уходит.

Есть категория «мужей», красавчиков при галстуках в отутюженных брюках и наглаженных рубашках. У этих «ученых» «мама» работает продавцом, завбазой и т.д., обычно необъятно толста и вульгарна, с пятью-семью перстнями на руках, бриллиантами в ушах и грязными ногтями. На институтские вечера мужья их не приводят, стесняются. Сами как зайцы на опушке, суетятся, показывают  себя. В институтах их не любят, считают, что они нужны только для поставки бесплатной выпивки коллективу лаборатории. Есть и обыкновенные мужья – любители политики, футбола, еще чего-нибудь, от природы ленивые, но оказавшиеся вдруг в средних летах при жене-прокуроре, хорошем враче, секретаре парткома. Они скромны, ненавязчивы, добродушны, но к науке также не имеющие никакого отношения. Сидят и ждут пенсии. В институт очень трудно устроиться женщине, хотя их в любом из институтов, даже в горном, - половина. Как они туда попадают показывать свои наряды, неизвестно. Толку от них, как правило, за редчайшим исключением, столько же, сколько от мужей продавщиц овощей. Они сюда пришли не ради науки, а показывать себя и флиртовать, пока муж не видит, осуществляя инженерное руководство копкой угля или варкой стали. Они повышают общий тонус науки, понуждая своим видом ученых с горящими глазами хоть изредка бриться и подмазывать чертежной  тушью свои рваные, белесые от старости, ботинки. Вот на них мы сейчас и остановимся.

Руководство института всеми доступными средствами стараются не допустить женщин такого толка к себе в институт, особенно в такой, который вынужден посылать своих сотрудников, хотя бы изредка, на производство: в шахту, на домну или в цех химкомбината. Красулек же не пошлешь, во-первых, толку – ноль, во-вторых, - не заставишь. Есть несколько способов преодолеть их сопротивление. Первый, это когда большой начальник, который в принципе может когда-нибудь пригодиться руководству института, просит, чтобы приняли его жену, дочку, племянницу. Этому не откажешь, да и иногда можно кое-что от него иметь: защиту от снятия с работы, добыть что-нибудь, выпросить денег на ремонт и так далее. Беда, что, как правило, жен, дочек и племянниц оказывается очень много: им ведь не заработки нужны, а покрасоваться только на папины, мужнины или дядины деньги. Второй способ – это, например, директор совхоза или колхоза, который фактически принадлежит ему лично, со всеми его фермами, угодьями и личным составом трудящихся. Разве ему откажешь? Третий, четвертый и сотый способы основаны тоже на разносторонних выгодах руководству. Я уже говорил, что таких сотрудниц набирается чуть ли не треть от всего коллектива. Но есть женщины и трудящиеся: копировальщицы, лаборантки и вообще не туда попавшие. Они трудятся не разгибая спины, старательно обводя тушью контуры, например, попавшей между «белком» и калькой мухи, даже не вникая в смысл чертежа, или переливая из пробирки в пробирку то, что сказано переливать. Трудятся-то они напряженно, а получают сущие гроши, а те, первые дамы, о которых я говорил выше, этим пользуются, подчеркивая свои туалеты их нищенской одежонкой. Очень получается контрастно и выигрышно. Зачем они, вторые, так унижаются – одному богу известно. Например, я знал одну чертежницу, которая в юные годы влюбилась в молодого ученого. Он, конечно, не пропустил случая, но женился все-таки на врачихе, защитил кандидатскую, потом докторскую, живя двумя женскими интересами, а потом скончался. Девица же так и не вышла замуж, обводила «мух», пользовалась краденой любовью, а после смерти профессора бросила черчение, пошла мыть полы в овощном магазине и зажила раза в три лучше, даже приоделась.

Зачем я все это описываю? Да затем, чтобы перейти к ученым с горящими глазами. Их не больше 5 – 10 процентов, вот почему мне пришлось описать весь состав любого научно-исследовательского института. И они делают все, что производит для мировой науки данный институт. Производить-то производят, но в абсолютном большинстве случаев не достигают не только докторской, а даже кандидатской степени. Почему? Тому есть две зарегистрированные мной причины, кстати – взаимосвязанные. Первая: очень обширные интересы, вторая – не успевают сделать для себя, делая диссертации для других. Я знал много действительно умных ученых, у которых чуть ли не каждый день возникают новые идеи, они загораются как факелы, даже успевают набросать на клочках бумаги свои мысли… и … уже новая идея бродит в их голове, и требует немедленного решения. А кто не знает, что для «диссертабельного» оформления идеи надо затратить уйму кропотливого, почти никчемного труда, и мои «с горящими глазами» никогда на такой труд не пойдут. А за бумажные клочки, будь там записана хоть теория относительности Эйнштейна, кто же в Советском Союзе степени присваивает? Этот контингент – находка для научных администраторов всех рангов. Они тщательно собирают эти клочки бумажные и поручают разработку идеи большим трудягам, но недостаточно сверкающим умом. Из этого получаются диссертации руководству, научные отчеты и иногда даже – польза отечеству. А прежние их владельцы почти никогда об этом не жалеют, только иногда, выпивши, скажут в своем же опять кругу: идея-то моя, да черт с ней, все равно ее испортили, я бы воплотил ее лучше, да уж больно некогда.

Вторая категория ученых с горящими глазами – выдают какую-нибудь с ног сшибающую идею, которая сразу же нравится какому-нибудь начальнику, но он не подает пока даже и виду. Он обеспечивает самородку идеальные условия для творчества, и самородок сидит день и ночь без выходных, старается. В эти «идеальные условия» обязательно входит «разделение труда»: самородок выдает уточняющие идею детали, а начальник поручает выполнять их другим, в общем получается, что идея как бы расплывается между исполнителями, а контроль за всем этим комплексом оказывается в начальнических руках. И даже если самородок решит на этой идее делать свою диссертацию, то у него будет в руках только та часть, которую он делал лично, все остальное будет принадлежать начальнику. Конечно, начальнику надо обладать определенным искусством, чтобы потом выдать все это за свое, собрать все в кучу, но это сделать за него может и третий. Рассуждение же тут безотказное: я начальник, все, что ни делается, делается под моим руководством (хотя это руководство состоит в вовремя доставаемых ватмане, кальке, туши и составлении списка отпусков), а потому я могу все это использовать в своей диссертации. И использует. Самородку же, в общем-то, и не особо жаль. Он уже перетерпел, охладел и вновь загорелся, уже другим вопросом. Беда в том, что начальник его, защитившийся, пошел на повышение, а на смену ему пришел проворовавшийся или попавшийся на измене жене какой-нибудь партийный секретарь, которому на старости лет тоже приспичило сочинить диссертацию. Вы что, не читали или не слышали о таких начальниках, даже очень больших, которые всю жизнь ловили, например, воров или охраняли границу, таможню, бандитов (ненужное зачеркнуть), а потом вдруг,  ни  с того ни с сего, написали докторскую диссертацию о международных делах, глобальной экономике или «борьбе за мир»? 

Из всего этого выходит, что любой научно-исследовательский социалистический институт можно без всяких вредных последствий для страны и для науки разогнать немедленно, оставив в нем примерно десятую часть людей, и повысив им всем заработок раз в пять. Ставшие излишними площади сдать в аренду кооператорам или, как сегодня говорят, малому бизнесу, на эти деньги купить самородкам приборы, реактивы и прочие потребные для науки вещи. Результатом будет потрясающая экономия при гигантском росте научных достижений.

 

Руководство институтов и их прихлебатели

 

Это только на первый, свежий и некомпетентный взгляд кажется, что институтами руководят высокие умы, самые высокие умы в данной специфической области знаний. На самом деле это не правило, а редчайшее исключение, как белая ворона, чукча с еврейским носом или Windows на арифмометре.

Бывает, конечно, что основоположнику какой-нибудь науки создают институт. И он даже может просидеть там очень долго в директорах, например небезызвестный академик Лысенко. Для этого, сами понимаете, каким он должен быть, этот директор, чтобы просидеть долго. В основном же основоположники – люди гордые, много о себе думают, не считаются с мнением руководства страной или министерством под названием Академия наук, поэтому их через несколько лет, максимум десятилетие, снимают с работы. Вот несколько примеров. Институт по добыче угля гидравлическим способом организовал автор этой технологии Мучник. За 10 лет работы он три  раза сказал, что в министерстве угольной промышленности ничего не соображают в тонкостях этой технологии. В четвертый раз ему не дали сказать эту фразу, уволили на все четыре стороны. Но не это самое главное. Главное в том, что ему на замену прислали специалиста в горной электротехнике, вернувшегося из загранкомандировки. Он даже не знал, что такое гидротехнология, он ездил изучать вакуумные выключатели в Америку, но вакуумные выключатели лучше всего делает германская фирма АЕГ, а у нас этого не знали, послали в Америку. Пробыл он там год или два, вернулся, а куда его послать работать, не знают. Везде, где у нас пытаются сделать вакуумный выключатель, вакансии нет. Куда же девать его? Ах да, Мучника же сняли. Вот так он и оказался у «истоков гидродобычи». Года два сидел, директорствовал, почти переквалифицировал институт на вакуумные выключатели, как если бы институт педиатрии заставили заниматься программированием. Потом нашел работу поближе к своим интересам и ушел, бросив на произвол судьбы «новых вакуумных электротехников» из гидравликов.

Но не может же всесоюзный институт быть без директора. Министерство голову сломало, где бы достать нового директора. И тут узнали, что в соседнем городе у них есть институт по горному делу, а в этом институте есть лаборатория по гидрозакладке выработанного пространства. Гидро здесь – гидро – там, спели они на манер «Фигаро здесь, Фигаро – там» и направили руководителя этой лаборатории руководить институтом ВНИИгидроуголь. Надо сказать, что гидротехнология добычи угля и технология гидрозакладки выработанного пространства так же близки, как аромат туалета близок к ароматическому ряду углеводородов, или приматы из «Жизни животных» - к примакам в семейной жизни. От страха перед грандиозной перестройкой в своей голове от добычи угля к заполнению дыр в земле от добытого угля новый директор запил горькую вместе с ученым секретарем, но прошло года полтора, пока в министерстве это заметили совершенно случайно: целую неделю всем институтом не могли найти директора, чтобы он подошел к телефону по звонку из министерства. Сняли.

Пришлось искать нового директора. Тут как на счастье пришлось снимать с работы управляющего угледобывающим производственным объединением из десятка шахт, который приближался к пенсии, угля добывал все меньше и меньше при все больших затратах, а взрывы и травматизм на его шахтах возрастали прогрессивно. Про технологию гидродобычи угля он, конечно, слышал, но, по правде сказать, не видел ее. В институте он сидел тихо, никому не мешал, никого не переквалифицировал, водку не пил, на все министерские звонки отвечал сам, на втором зуммере. Поэтому в министерстве посчитали, что зря обидели старика, вон он какой исправный, и назначили его в министерство руководить добычей угля на просторах от Урала до Владивостока, даже дальше, до Сахалина. А институт опять остался сиротой. Не помню, сколько там потом сменилось начальников, но последнего, времен ельцинской революции, помню. Он уволил почти весь персонал института, а деньги поделил между оставшимися, в первую очередь - себе. Освободившиеся площади сдал в аренду, а деньги – тоже себе. Странно, но он не был экономистом, он был механиком, чистейшим механиком, специалистом по железу. Гидравлику он знал, так как у него был автомобиль, а в автомобиле, как известно, - гидравлические тормоза и гидравлические амортизаторы.

Таких примеров я могу приводить десятки, но хватит и этих, чтобы понять систему. Единственная отрасль науки, в которой директоров институтов более или менее подбирали по действительному их вкладу в данную науку, это науки для войны. Пример тому Калашников со своим автоматом, Королев в «межконтинентальном баллистическом» космосе, Курчатов при атомной бомбе. Тут нельзя было рисковать в подборе кадров, нельзя было показывать свое самодурство или желание потрафить родне, любовнице, собственному самолюбию. И не потому, что сам большой начальник, назначающий более мелких начальников, так считал, а потому что очень боялся не выполнить задание «партии и правительства». Директора-то в таких военизированных институтах были, конечно, на высоте, главные специалисты – тоже, а вот почти все остальные – были блатными. Выше я вспоминал научных сотрудников женского пола, устроенных на работу в институт, чтобы они показывали свои наряды на фоне нарядов рядовых чертежниц. В зарплате они вообще не нуждались. В военизированных институтах положение было несколько другим. Тут платили достаточно высокую зарплату, пропорциональную важности военных разработок. Поэтому блатными здесь были никчемные мужики, но кормильцы семей, отпочковавшихся от семей членов политбюро, министров и прочих советских шишек.  Вот два примера. Сынок Хрущева – Сережа, ныне гражданин США, на коленях вымоливший это гражданство, совершенно без чувства собственного достоинства, как и его папаша, плясавший гопака на сталинских пьянках. А ведь тоже был представителем «аэрокосмической отрасли», но что-то не слышно о какой-нибудь апокалиптической железной штуке его имени, иначе бы КГБ не отпустило. Второй пример насчет сынка Байбакова, бессменного председателя Госплана, научно-плановой шишки союзного масштаба. А насколько известно, у корифеев мировой науки, искусства, ни у одного, не родились дети столь же высокого полета. Так, один из многочисленных внуков Льва Толстого разводит коров в Италии, о других наследниках столь же известных фамилий – вообще ничего не известно. Так вот, сыну Байбакова создали институт, поставив туда директором немного соображающего человека, а сынка – ему в заместители. Причем, что интересно, при институте создали такую автобазу из персональных легковых машин, какой нет и у самой Академии наук, чтобы всей обосновавшейся там родне хватило. Задание же институту дали специфическое, которое никогда не выполнишь, но «двигаться в этом направлении» надо, причем так долго, пока сам папа сидит в Госплане и выделяет деньги «на науку». В общем один разврат.

В качестве вставки расскажу все-таки недолгую историю этого института. Назывался он «Транспрогресс», заниматься должен был нетрадиционными видами транспотра. Перво-наперво этот институт «создал» систему маленьких вагончиков на резиновых колесиках, перемещающихся по большой трубе с помощью нагнетаемого в трубу воздуха, как на парусах. Дошло дело до эксперимента. Вы не подумайте, что в качестве испытательного полигона выбрали какой-нибудь горно-обогатительный комбинат где-нибудь в Сибири, где ни простых, ни железных дорог вообще нет. Выбрали берег Черного моря недалеко от Гагр, в самом курортном месте, чтобы экспериментаторы могли одновременно работать и отдыхать на всесоюзном курорте. Построили трубу прямо с пляжа до ближайшего леса, возить гальку в горы, как будто там своего камня мало. Однако труба и вагончики заржавели, мозги от жары у ученых поплавились, из-за чего так и не смогли разрешить проблему: как же загонять и вытаскивать вагончики из трубы, когда там давление выше атмосферного? Но лет пяток, или даже больше, позагорали и покупались досыта.

Тут американцы построили два или три так называемых опытно-промышленных гидроуглепровода, транспортировать тонко размолотый уголь в смеси с водой по трубе на расстояние около 200 километров, а запроектировали – на несколько тысяч километров. Тогда наш институт поделили на два института. В один столкали все экзотические идеи в виде только что рассмотренной, и пустили его в свободный полет на мизерном финансировании, авось сам потонет в воздушном океане. В другой перевели всех «нужных, лучших» людей, присоединив к нему вышеупомянутую автобазу, и назвали его ВНИИПИгидротрубопровод, то есть Всесоюзный научно-исследовательский и проектный институт по гидротранспорту. Естественно, что в этом институте никто никогда не занимался этой проблемой, хотя ряд других институтов страны этой проблемой как раз занимался, но приватно, так сказать для собственного удовольствия, поэтому дело до строительства не доходило. Перво-наперво, ВНИИПИг вызвал к себе на правах всесоюзного всех специалистов других институтов, приватно занимавшихся этой проблемой, и поставил перед ними задачу: обновить имеющиеся у них знания и представить ему в виде научных отчетов. Сами же «лучшие люди» тем временем поехали «за бугор» за казенный счет с целью ознакомления с мировым опытом. Особо близко их к тайнам технологии, естественно, не допустили, но рекламные ролики показали, и даже допустили издалека посмотреть на сам объект.

Вернувшись на родину, они нашли на своих столах требуемые отчеты, полистали их и решили тоже строить опытно-промышленный гидроуглепровод, аж на 250 километров, чтобы был немного длиннее, чем увиденный американский. Вышеупомянутого заместителя директора направили за деньгами к папе, а он им подарил сверх требуемых денег еще и постановление политбюро ЦК КПСС по этому поводу, чтобы деньги не отобрали ненароком какие-нибудь прыткие «новые люди». Всем ведь известно, что у старичков в этой «фирме» нет заднего хода. Можно было начинать. Конечно, можно было бы пригласить своих знающих людей, которые прислали им свои научные отчеты, озадачить их в очередной раз, а самим занять позицию «общего руководства» проблемой. Но беда в том, что стало очень модным ездить за границу за казенный счет, и тот, кто там регулярно не бывал, не мог относиться к высшей элите общества. Это относилось и к режиссерам, и к ученым, не путать с теми, кого туда выперли навсегда. А какого черта будешь ездить за границу, когда все делается своими силами, не «в Тулу же везти продавать самовары?» Поэтому своих ученых назвали дураками и велели им не самовольничать, «прекратить безобразия», не тратить «народных денег на прожекты», а заняться лучше плановой своей работой. Те обиделись и действительно забросили свое «неплановое хобби». Путь был расчищен.

Тогда поехали к американцам вновь, соблазнить их своим заказом на проектирование и поставку оборудования. С американцами тогда не сильно дружили, поэтому они не соблазнились заказом, вдруг «эти русские» развернут новое американское научное достижение в военную сторону, нарушив тем самым известный «паритет»? Тогда поехали к итальянцам. Представьте, там даже лучше фраернуться на фоне развалин Колизея, и цены там ниже, так что командировочных вполне хватит на аранчату (советская фанта, только лучше) и граппу (виноградная самогонка, только хуже). Тут надо несколько слов сказать об итальянской перспективе этого самого гидроуглепровода. Начну немного издалека, чтобы вы поняли, отчего это вдруг наши «сынки кое-кого» зациклились на ней. Дело в том, что огромный проектный институт «СНАМпроджетти» входит в состав «социалистического» итальянского концерна ЭНИ. Туда же входит головная фирма СНАМ (аббревитатура, обозначающая наш советский газ в итальянских руках), комплекс подавляющего количества заправок и придорожных отелей страны – АДЖИП с пятиногой собакой на эмблеме и ряд институтов, занимающихся всем, от получения газа из навоза до стопроцентного расщепления нефти на бензин. Для Италии ЭНИ – это как для нас Газпром, со своими, отличными от всех других в стране, коммунальным транспортом, больницами, скорой помощью, зарплатами, самой, отличной от всех, газпромовской гордостью и так далее.

Так вот ЭНИ – это пол-Италии и принадлежит он в основном самому государству, как и наш Газпром. Хотя там есть и частный капитал, как и в нашем Газпроме. Но появился он там не как у нас – откровенным воровством всенародного достояния, а – постепенно, путем добровольных вкладов населения как в наш Сбербанк. Итальянцы правильно думали, что обанкротиться ЭНИ итальянское правительство никогда не даст. И покупали акции. Набрал обороты ЭНИ в послевоенные времена, когда Германию заполонили итальянцы-гасарбайтеры, замененные потом на турок, так как инженерная мысль тоже стоила очень дешево. И развивающиеся страны, продавая свои нефтяные богатства, нанимали более дешевых итальянских проектировщиков, которые, если честно сказать, проектировали нефтепроводы и газопроводы не хуже американцев. Затем по знаменитому советско-западноевропейскому проекту «ГАЗ – ТРУБЫ» концерн ЭНИ присосался к нашей трубе, хотя в аббревиатуре у него присутствует что-то насчет добычи газа на шельфе Адриатики. Там у них действительно есть штуки три скважины, сам видел. Постепенно ЭНИ обрастал специализированными компаниями типа СНАМ – только по газу, нашему, АДЖИП – по поставкам топлива и масел в розницу и так далее. СНАМ обклеила все столбы, обещая подвести советский газ к любому дому любой деревни и не драть три шкуры, и действительно почти вся Италия заменила электроплиты в домах на газовые плиты, и не жалеет, сам видел.  

В свою очередь эти фирмы обрастали своими «дочками» типа СНАМпроджетти. Но во всей этой гигантской структуре действует социалистический принцип заботы о трудящихся. Платят им сравнительно мало, но и заставить работать, как на частных предприятиях, тоже не могут. Трудящиеся так и норовят убежать с работы пораньше и попозже прийти, пришлось даже ввести электронный контроль на входе в здание, автомат там отмечает время прихода-ухода. А трудящиеся обмениваются карточками, и один приходит очень рано, и голосует всеми карточками, совершенно как у нас в Думе. Другому же поручают уйти всех позже, и тоже «проголосовать» всеми карточками. У них даже сверхурочные получаются. Тоже сам видел, свидетельствую. Зато в буфете у них для своих скидка, а пенсионный взнос платит за них фирма. Можно «проработать» таким образом лет 20, фактически же – 10. Пенсия при полном стаже – 80 процентов от заработка, зато высчетов никаких нет, поэтому женщины-пенсионерки, все как одна, ходят в норковых шубках, а мужчины-пенсионеры вообще не знают, куда девать деньги, так как детям с 18 лет помогать не принято как у нас. В такие «социалистические» фирмы работать идут люди безинициативные, ленивые, «скромные в быту», совершенно как в наши советские институты. Вот поэтому наш ВНИИПИгидроуглепровод и обосновался в ЭНИ, вернее в СНАМпроджетти.

Надо сказать, что практика проектирования и строительства нефтяных и газовых магистралей и перерабатывающих предприятий в странах третьего мира у СНАМпроджетти большая. А вот гидротранспортом угля он вообще никогда не занимался. Правда, в научно-исследовательском центре, в городе Фано, они построили под открытым небом несколько кольцевых трубопроводов различного диаметра метров по 50 каждый, оснастили их насосами, приборами, и делали года два-три замеры параметров. Плюс установили маленькую мельничку для помола угля для этих труб.  Такие экспериментальные установки и в СССР были, в тех самых институтах (штуках в пяти), от ученых которых потребовал «головной» ВНИИПИгидроуглепровод научные отчеты, а потом отверг их услуги в погоне за «синицей в небе», то есть в Италии. СНАМпроджетти мигом согласился сделать нам проект и поставить все необходимое оборудование для опытно-промышленного углепровода от кузбасской щахты до новосибирской ТЭЦ-5 за 30 с чем-то миллионов долларов. Выходило, что нам в СССР просто некуда было девать эти доллары. Зато года три «лучшие люди» ВНИИПИгидроуглепровода сновали между Миланом и Москвой как нынешние челноки. А натуральный гидроуглепровод между Кемеровской и Новосибирской областями так и не заработал. А наши советские ученые, которые могли сделать то же самое, а может быть, и даже лучше, до сих пор скрипят зубами, если живы, конечно.

Заграничные командировки, конечно хорошо, особенно в середине 90-х годов, когда абсолютное большинство населения страны вообще знало о загранице только из песен Высоцкого и сообщений ТАСС, которое «уполномачивал» кто-то чего-то «заявить», наподобие «ширящегося забастовочного движения», которое вот-вот «перерастет» во что-то ужасное. Но «лучшие люди» на то и «лучшие», чтобы использовать эту благодать на всю катушку. Ими был задуман совершенно сногсшибательный вариант заработать валюту из воздуха, до которого даже Остап Бендер никогда бы не додумался. Кажется, я и сам не заметил, как перешел от руководства к прихлебателям. Руководство вообще никогда ничего не изобретает самостоятельно, даже собственную его диссертацию пишут другие – прихлебатели, которые никак не могут набраться смелости и плюнуть руководству в харю. Правда, и прихлебатели иногда получают поблажку от руководства за это. Например, пришел на работу пьяный, а никто этого даже не замечает, или вообще не приходил целую неделю на работу, пьянствовал, так это даже приветствовалось: не подводил руководство своим видом. Или попал в вытрезвитель, бумага в дирекцию пришла, но как-то сразу и потерялась, только директорская секретарша, разбиравшая почту, стала распускать «порочащие», но необоснованные слухи. Да даже место в детском садике или талон на покупку телевизора Рубин, холодильника ЗИЛ, это разве мало? Поэтому прихлебатели всегда включали в свои предполагаемые изобретения, представляемые во ВНИИГПЭ (государственная патентная экспертиза), своих начальников, даже, если они и не просили об этом. Получалось так, что некоторые руководители, когда позднее подсчитывали перед похоронами или в очередной юбилей, делали примерно по три изобретения в рабочий день. Как не воспользоваться такой благодатью на фоне дружбы со СНАМпроджетти? Только один пример, хотя у меня в запасе не только он.

Начальник поручал своему патентному отделу сделать выборку «его изобретений», которые могли бы быть «полезны» в контактах с фирмой СНАМпроджетти. Это потому, что он «изобретал» все, начиная от картофелекопалки, когда работал директором картофелеводческого НИИ, до какой-то деталюшки к синхрофазатрону, в заявку на изобретение которой его «включил» школьный друг по пьяни на встрече выпускников. Например, вернее, не например, а так и было, он с кем-то из своих подчиненных изобрел простую задвижку, для непосвященных: просто водопроводный кран, но очень большой. Тому, кто в действительности изобрел это чудо техники и включил в список «хозяина», это изобретение нужно было совсем не для внедрения в производство, а для подтверждения «актуальности» своей диссертации, так как «неактуальные» диссертации в Высшей аттестационной комиссии при Совете Министров СССР, никогда не утверждались, будь ты хоть сам Соломон. Поэтому он навертел в этом обыкновенном большом водопроводном кране столько всяких ненужных и трудноизготовимых деталей, что обошел все известные патенты на этот кран и получил-таки свидетельство на изобретение нового крана, нигде не виданного. И изобретатель прекрасно знал, что такой кран никто никогда изготавливать для нужд производства не будет, но свидетельство на изобретение было на руках и диссертация была утверждена как миленькая: работа «сделана на уровне изобретения» написал диссертационный рецензент.

Но рассматриваемый нами один из «лучших людей», выдавший задание своему патентному отделу, всего этого, разумеется, не знал, а действительный изобретатель к этому моменту, получив доцента, учил студентов не только не в этом институте, но и не в этом городе. В общем, задвижка подходила к разработке золотой жилы. Начальник сказал своему проектировщику, чтобы он поехал в Италию и заставил итальянцев включить в проект гидроуглепровода именно такие задвижки, формулой изобретения которых он владел. Итальянцы немного удивились, но пошли делать заказ на известный итальянский завод (назову его: Петролвелвз, что означает Нефтяные Клапаны), так как в задвижках не особенно соображали, держали бы крепко – и все. На заводе же поднаторевшие в этом деле специалисты наотрез отказались делать такие задвижки: во-первых, очень дорого, во-вторых, просто глупо, а они свою репутацию изготовителя лучших задвижек очень блюли. На этот раз сорвалось. Но не тот был «лучший человек», он послал другого гонца в Италию с наказом испугать итальянцев вообще отказом от их услуг по проектированию углепровода, если они сами и без подсказок не найдут возможность изготовить эти проклятые задвижки во что бы то ни стало. Про патент они еще не знали, поэтому удивлению их не было предела. Капитализм – штука верткая. Они заказали перед этим для «трубы» в Канаде, на фирме Ингерсол Ренд, которая как раз сидела без заказов, уникальные буровые насосы, которые стоили очень дорого. Канадцы радовались, но не долго. Прибыл итальянец и в виде довеска заказал им злосчастные задвижки. Они посмотрели чертежи, хотели отказаться, но гонец парировал: тогда и от насосов отказываетесь, значит? Начали делать, благо и итальянцы, и русские за ценой не стояли, деньги-то советские, бессчетные.

Вот тут и всплыл факт с подачи следующего гонца «лучшего человека»: русское изобретение запатентовано в Канаде, и надо покупать лицензию, без нее делать такие задвижки в Канаде нельзя. Лицензию, конечно, купили, куда денешься, тем более что покупка этой лицензии вошла в стоимость самих задвижек, оплачиваемых СССР звонкой валютой. «Лучший человек» послал в это время нового гонца, теперь в родной «Лицензинторг» узнать, получили ли они деньги? Деньги получили. Гонец развернул директорское «авторское свидетельство» и потребовал выплаты своему директору соответствующего гонорара за продажу лицензии. Те, разумеется, выплатили, думаю долларов триста-пятьсот, не больше. Вознаграждения изобретателям в СССР были нищенские, очень нищенские, сам получал. Вы представляете смелость и красоту комбинации? Да хваленая бендеровская находчивость тут даже и не ночевала. Поставить три страны в самое дурацкое положение, заставить заплатить свою родную страну десятки тысяч долларов лишних только для того, чтобы получить максимум пятьсот долларов даже не наличными, а бумажками типа фантиков, называемыми сертификатами, на которые можно купить в Березке пару телевизоров. Я уже не говорю о командировках гонцов и испорченных нервах господина Тарси, руководителя проекта с итальянской стороны. Кстати, может быть, из-за этих задвижек трубопровод так и не смогли ввести в эксплуатацию?

Что уж тут говорить о тех директорах, у которых при любом из его выходов за дверь своего рабочего кабинета имелось три претендента носить один его портфель? В чине не ниже профессора, если сам он был академиком. В связи с этим я хочу рассказать один из многих эпизодов, участником которых был. Московский горный институт давно уже не институт, а черт знает что такое, начиная с директората, и заканчивая студентами. Ни один почти москвич на протяжении лет сорока, закончив институт, любой институт, не выезжал из Москвы. Выезжавших можно по пальцам пересчитать. Выезжали только приезжие, временные студенты, а ехали туда учиться единицы, так как он никогда не пользовался славой образцового учебного заведения старинной школы, каков, например, был Ленинградский горный институт, основанный кажется Петром. Поэтому в Московском горном за все эти сорок лет постепенно и системно складывались определенного сорта отношения внутри его стен. Поступали туда почти одни москвичи, в 30-х годах – будущие строители метро, а позднее – какие-нибудь клерки, так как метро не могло освоить столь огромное число молодых инженеров, тем более что оно уже лет тридцать вообще не занимается подземными работами, ведь даже глубокий погреб не назовешь шахтой. Тем не менее, звание горного инженера, еще с царских времен, ценилось высоко, как по зарплате, так и по престижу. С 1955 года, года отмены почти царского образца формы горного инженера, началось и обесценивание этого звания. Поэтому в Московский горный стали поступать такие студенты, которые в будущем и не планировали куда-нибудь поехать работать, в Сибирь, в глушь, в тайгу. Им надо было просто иметь диплом о высшем образовании, а там хоть заведовать баней, лишь бы чем-нибудь заведовать. Слишком много желающих было остаться и в стенах родной алма-матер. Во всех остальных горных ВУЗах страны и в помине не было такого расклада ситуаций и стремлений: закончил, и на производство. Тех выпускников Московского горного, которые нашли себе работу каких-либо клерков банно-прачечного типа, рассматривать не буду, так как через полгода они вообще не знали что такое шахта, хотя и раньше не знали, практикуясь на стройках метро под открытым небом, едва ли не единожды побывав в какой-нибудь шахте.

Постепенно недоучившиеся и знавшие о шахте только по картинкам в книжках студенты меняли своих вымирающих профессоров и, наконец, настало время, когда никто из многотысячного коллектива не знал, что такое шахта. Зато толкотни за место под солнцем в стенах этого заведения было много, и вырабатывался тип «младшего научного сотрудника», который мать родную продаст, чтобы получить старшего. Лизоблюдство и низкопоклонство процветали снизу доверху, притом эти качества как бы в принципе предопределялись в этих стенах. Я поражался, бывая в этом институте, до какого подобострастия может дойти человек. Там была с очевидностью заметна неразличимая по табели о рангах разница между рядом сидящими двумя доцентами, только по одной степени близости к телу ближайшего руководителя. Меня до боли поражал окрик какого-нибудь молокососа из приближенных к телу, направленный на старичка-доцента, какового должны были уволить на пенсию, а он не хотел увольняться и терять кормушку, а молодой злорадно мстил ему, что он еще жив и занимает место, которого молодой «достоин».

Но надо как-то жить, ведь зарплата все же небольшая, а жизнь – столичная. Не какая-нибудь Тьмутаракань, где горный инженер зарабатывал иной месяц по 10 зарплат доцента. Выход нашелся в том, что Московский горный стал кузницей кандидатов и докторов наук с периферии, из начальствующего состава, которые даже забыли что такое «пи де квадрат, деленное на четыре». Это приносило ощутимый доход, тем более что горную секцию Высшей аттестационной комиссии, присваивающей степени, захватили представители сей «кузницы кадров». Можно было принести фолиант с перепечатанными и переплетенными красиво  статьями из журнала «Работница» или «Юный техник», даже из «Мурзилки» и считать себя кандидатом наук. Все равно их никто и никогда больше не открывал после присуждения ученой степени.

Длинная и непрерывная цепочка «соискателей» ученой степени с туго набитыми кошельками требовала визитов вежливости на периферию. Не столько для «вежливости», сколько для дополнительного заработка, демонстрации значительности и просто беспробудного пьянства в какой-нибудь бане на таежной заимке, с медвежатиной, царской рыбой таймень, а для молодых и охочих – доступными дебелыми телами. На этих «выездных научно-производственных совещаниях», как они значились в командировках ученых, набирали по рекомендациям и проявленной широте души, расточительности новых кандидатов в кандидаты.

Годам к девяностым аппетиты ученых еще больше разыгрались, теперь им мало было выпивки и дармовой жратвы, теперь им надо было осуществить совсем не бесплатное «внедрение» своих иногда идиотских, но все-таки разработок, а иногда просто имитаций оных. И «внедряли», писали бумагу, называемую актом внедрения, подписывали десятком подневольных сотрудников, ставили печати и приглашали в бездонную государственно-шахтовую кассу. Из Москвы взамен присылали с нарочным диплом кандидата наук новому «соискателю», «диссертацию» которого безграмотно переписали подневольные студенты-хвостисты за оценку типа «трояк» из общеупотребительного вводного в начальный курс учебника «Основы горного дела», «Горной энциклопедии» или из «Справочника горного инженера» середины 20 века. Теперь «соискателям» можно было даже не приезжать в столицу нашей родины, ибо шахтовую кассу не повезешь с собой. Дело дошло до того, что у дверей шахт и горнодобывающих объединений выстраивалась очередь из желающих их «посетить» ученых-москвичей.

В это время я работал заместителем технического директора объединения по науке и принимал в силу своей должности самое активное участие в этих «научных» домогательствах. Рассказываю случай. Директором Московского горного института был в ту пору академик Р., совершенно умалишенный на почве старости и болезни. Привозили его чуть ли не на руках, в кассу тоже носили. Он был когда-то специалистом по открытым горным работам, поэтому помнил еще, что для того, чтобы вытащить какое-нибудь полезное ископаемое на поверхность, требуется выкопать большую яму и достать его. Слушаю его доклад в кабинете нашего генерального директора, немного заинтересованного в его благожелательности. Дочка, тоже пошедшая по горным стопам отца, так как ничему иному не могла научиться, готовилась защищать кандидатскую диссертацию по горному делу, пробыв в общей сложности в шахте к своим 22 годам жизни не более 15 минут.

Академик докладывает следующее. Для того чтобы добыть, например уголь, так как я (оглядывается на окно, в которое видно вращающееся колесо копра) кажется на угольном предприятии, требуется выкопать большую яму. И чем глубже под землей лежит это самое полезное ископаемое, тем яма должна быть шире. Происходит это потому, что в яме ее стенки не могут быть вертикальными, обваливаются. Есть такие два угла, называемые горняками гамма и бета – то есть, грубо говоря, угол естественного откоса грунта в двух перпендикулярных направлениях. В среднем они равны 45-60 градусам, иногда еще меньше, а иногда, наоборот, еще больше. Поэтому, продолжает он, для того, чтобы достать из под земли, например, один квадратный метр полезного ископаемого, надо начинать копать яму в зависимости от ее глубины, то есть глубины залегания полезного ископаемого, площадью от десяти до ста метров квадратных, постепенно ее сужая с углублением и доводя до требуемого метра квадратного, например, на двухсотметровой глубине. Он нам, по 10 – 15 лет ежедневно спускавшимся в шахту, все это рассказывает с совершенно невозмутимым видом, будто мы пришли в московскую его аудиторию впервые в жизни в возрасте 17 лет. А нам уже под пятьдесят. Это все стоит очень дорого, копать такую широкую яму ради одного квадратного метра полезного ископаемого, продолжает он, совершенно забыв, что кроме родного ему открытого способа добычи существует еще и шахтный способ, которому мы посвятили уже около 30 лет. И при котором не надо копать большую яму, а достаточно прокопать узкий ствол-колодец, закрепить его стенки бетоном и повесить на шкив, который он видел в окне, на веревке ведерко, бадью, клеть, а потом по горизонтали под землей вытаскивать полезное ископаемое, не забывая крепить выработанное пространство, так как иначе тебя задавит обрушившимися породами. Но наш академик столько лет занимался открытыми работами, и ему столько уже лет, что он напрочь забыл о существовании шахтного способа добычи.

Квинтэссенция из уст академика: чтобы не копать широкие ямы, я предлагаю бурить скважины, добираясь до полезного ископаемого, и выбуривать его. Потом немного сдвигать буровую установку и бурить новые и новые скважины, постепенно выбурим все, что требовалось достать. Сумконосы его даже не улыбнулись при этом, а было их человек пять, они уже предвкушали выпивку, которая должна была последовать после доклада академика, и они были намного младше его. И они знали, что дочка нашего генерального хочет быть кандидатом наук, а отец даже заставляет ее стать этим кандидатом, ведь сам-то он не вечен. Чтобы хоть вы расхохотались, ибо и мне тогда не положено было хохотать, интерпретирую это мировое достижение горного дела на следующем примере. На глубину в 100 метров кто-то закопал лист меди толщиной в 1 миллиметр и размером два на два метра. Требуется достать этот лист и сдать его в металлолом, чтобы через Прибалтику продать в Америку. Вот академик и предложил пробурить штук четыреста стометровых скважин диаметром по сто миллиметров каждая, чтобы извлечь хотя бы 80 процентов от этого листа в виде медных опилок, смешанных с землей.

Мы поаплодировали академику и, правда, пошли выпивать за государственный счет, хитроумно сфабрикованный главным бухгалтером по статье «совершенствование техники и технологии добычи угля». Через год академик приехал вновь, его сносили в нашу кассу, где он получил причитающиеся мне две с половиной тысячи рублей. Дело состояло в следующем. Во время посещения наших краев академиком я как раз занимался формулой изобретения того, что мы осуществляли в нашем объединении из-за отсутствия средств на реконструкцию. Мы осваивали новое месторождение взамен отработанного старого, но делали это хитро: одновременно строили и эксплуатировали новую шахту. Почитав литературу, я решил, что до нас так еще никто не поступал, поэтому это было изобретение. Вот я и занимался его формулой. Мой гендиректор это знал, а потому настоятельно попросил меня включить в состав авторов кроме его самого (по занимаемой должности) еще и академика со всей его сворой. Дочка его была очень, как бы это сказать поточнее и необидно, неприглядна в горном деле, чего не скажешь о ее женских прелестях. Авторское свидетельство выдали нам где-то через год, тут к нам и пожаловал академик вновь, расписался, получил деньги, как будто родные и укатил восвояси. Больше я его не видел, он у кассы-то едва уже стоял.  

Ах, да, совсем забыл. По последним двум абзацам вы, надеюсь, заметили, что и себя я отношу к классу директорских прихлебателей. Ну не было у меня другого выхода: жена, четверо детей, сам я сын «врага народа», умершего в результате применения к нему 58 статьи где-то около Воркуты в 1946 году. И заметьте, что несколько абзацев назад я кого-то, не знаю сам кого, призывал плюнуть в директорскую харю.

Был еще там один профессор Б., по книге которого учились все советские студенты-угольщики. Он «отвечал» за связь директора с подземными разработками и был первым сумконосом при этом. Хитрый такой дядька, но с виду простой. Однако, видя как перед ним дрожат его собственные сумконосы, я понимал, что малейшая оплошность им никогда не прощалась, они немедленно отчислялись от этого высокого статуса. Но я хочу сказать не о нем самом, а о его книге-учебнике по системам разработки пластовых месторождений полезных ископаемых. Сам я учился не по его книге, он в те годы сам еще института не закончил, молод был. В мои студенческие годы я не знал ни одного преподавателя, который бы сам не знал хорошо производства. Да такого бы и не допустили, еще живы были традиции стародавних времен, когда на преподавательскую работу брали уставших от ежедневных треволнений практиков-инженеров, склонных к научной работе и много знавших как теорию, так и еще в большей степени практику. Поэтому книги не играли такой большой роли как ныне. Одни были в основном тоненькие и содержали, так сказать, основы и понятия, другие могли быть и толстыми, но рассматривали они весьма подробно и основательно какой-либо один или несколько аспектов с тем, чтобы дать полное представление о возникающих проблемах и их решении, причем только в затронутых аспектах, а не вообще во всех возможных.

Книгу Б. я прочитал уже после того как поработал почти во всех крупных угольных бассейнах страны. Прочитал и удивился. А как не удивляться, если эта толстенная книга состояла исключительно из мусора, собранного как в старых книгах, так и в угольных бассейнах. В ней напрочь отсутствовала хотя бы единая мысль о ведении горных работ, которое понимающие люди все еще называют горным искусством. Вот если вы сможете представить себе, например, англо-русский словарь, в котором слова расположены не по алфавиту, а как попало, притом главной целью составителя было бы не облегчение поиска перевода слов, а натолкать их туда как можно больше, то вы сможете себе представить никчемность этого учебника. Выходило так, что студентам надо было выучить наизусть такой бестолковый словарь, и на этом закончить свое образование.

Я уже говорил выше, что основы горного дела составляли небольшую книжку, дающую представление об основных схемах построения системы горных работ, и этих схем две-три, не больше. Причем основы этой науки – горное дело, заложены весьма давно, притом не русскими, а по большей части немцами, отчасти англичанами, бельгийцами и шведами. У нас до сих пор все термины: штрек, квершлаг, орт, бремсберг и так далее, используются не русские. Горному же делу студентов обучали опытные практики по этой тонкой книжке, показывая как на основе этих трех основополагающих (канонических) схем можно составить десятки и сотни новых, производных, комбинированных схем. Но не механическим набором, а детерминированным набором. Детерминация же идет теми горно-геологическими условиями, которые наличествуют в данном конкретном месторождении полезного ископаемого, которое надо вытащить на-гора. Вот старые опытные инженеры, ставшие профессорами и отдавшие годы построению этих схем на практике, адекватных горно-геологическим условиям,  и учили студентов как это делать. И весь практический смысл состоял в том, чтобы студент в своем конспекте лекции записывал для себя только то, на что конкретно ему надо ему обратить внимание при построении своей схемы, а что является конкретно для него как бы само собой разумеющимся, он не записывал. Потом, читая свои записи, он и составлял свои схемы, не забывая таким образом обратить свое внимание на те обстоятельства, на которые он бы не обратил внимания без специального ему напоминания. Постепенно он вырабатывал свои собственные знания и приходил на практику, которая продолжала ему совершенствовать подходы к решению возникающих практических проблем. Это напоминает учебу артиста, художника, поэта у тех представителей соответствующей профессии, которые ему преподают в соответствующей школе. Принято, и это всем известно, что знаменитый артист, художник и так далее ведет курс своего имени, и он не учит людей впервые узнавших о предмете преподавания у него в классе, он учит, вернее, направляет и поправляет людей, уже имеющих опыт и некоторые достижения в избранной области жизнедеятельности. За самым редким исключением преподавателями в таких школах были практикующие или практиковавшие ранее корифеи. И им профессорское звание присваивала не какая-нибудь Высшая аттестационная комиссия при совете министров СССР, а их картины, роли, скульптуры, то есть их оцененная искушенным народом предыдущая работа.  Это и называется преподавать искусство. Старинная горная наука поступала именно так, а основоположник русской горной науки профессор Б.И.Бокий назвал свою фундаментальную книгу не так, как она сейчас называется «горное дело», а - «горное искусство». Ибо это тоже искусство – найти наиболее экономичный, безопасный и выгодный с большинства точек зрения, то есть оптимальный по нынешнему выражению, способ разработки месторождения полезного ископаемого. И в горном деле сверкают шедевры наподобие третьяковских, только о них знают немногие искушенные люди. Есть и откровенная халтура наподобие «девушки с веслом».

Вот и перейду конкретно к «девушке с веслом», по которой сегодня учатся все горные инженеры. Но прежде разграничу вред от «девушки с веслом» в виде учебника и вред от присваивания за деньги ученых степеней откровенным дуракам. Вредно, конечно, когда не отличишь с первого взгляда «профессор» это или профессор. Вредно, конечно, когда молодая поросль вокруг директора видит, как бесчестно он получает свое наименование «профессор». Но тысячекратно, сотни тысячекратно вреднее, когда все это как бы впитывается с молоком матери в подобных Московскому горному учреждениях.

Б. создал «учебник» в который собрал все подряд, попадавшиеся ему, схемы горных работ и это было бы еще полбеды, так как никому не мешает книжка, которую я недавно листал, и в которой собраны тысячи принципиальных «технических решений» по строительству вечного двигателя, перпетуум мобиле. Но ведь пролистанная мной эта книжка не является учебником по созданию вечного двигателя, наоборот она показывает, что с этим делом ни у кого ничего не получилось. Она просто показывает изощренность бесполезной мысли и в этом качестве полезна. Повторяю, ее ведь не изучают на механических факультетах как руководство к действию. Настоящая же беда учебника Б. состоит в том что, собрав в кучу все возможные и невозможные схемы, он не дал способа и условий применения ни одной из них. Выходило, что он просто написал: можно сделать так, и сто или двести раз это повторил, ссылаясь на картинки. Вот если бы он уменьшил число картинок раз в десять-двадцать, оставив из них самые яркие и показательные, то толку было бы больше. При условии, что он посвятил бы много текста, растолковывающего:  как можно избежать ту или иную горно-геологическую неприятность; или как сделать добычу дешевле; или как повысить безопасность работ; и так далее и тому подобное; то этой книге цены бы не было. Но он сделать этого не мог физически, так как сам не знал всего этого, он просто ездил и собирал картинки. Так фотограф ездит и фотографирует все подряд и никто от него не требует, чтобы он, фотографируя сталевара в ореоле искр, знал из чего варится сталь. Но Б.-то не фотограф, у него-то обязанность знать, причем хорошо знать, даже отлично знать то, что он срисовал в свою книжку.

Почему же он не знает то, что рисует в своем «учебнике»? Потому что не сталкивался со всем этим в своей личной практике. Он по книгам тоже знает, что такое, например, кливаж – тонкое расслоение горной породы, но он никогда не видел его  в натуре, притом во всем его коварном многообразии. Но для того и существуют некоторые технологические горные схемы, чтобы уменьшить эти коварные проявления, но Б.–то откуда это узнает, если в шахте-то был только как экскурсант? Он просто срисовал эту схему на какой-то шахте, только не зная, зачем и почему она применяется, а расспросить подробнее инженера-практика ему было совестно, ведь профессор все-таки, а таких простых вещей для практика не знает. Вот эта книжная наука, передающаяся из поколения в поколение в Московском горном, и привела к тому, что никто там ничего не знает толком, не говоря уже об искусстве.  Не зная толком горное искусство, они пытаются заменить его классификацией. Набрав сотни картинок, они пытаются их классифицировать чисто по внешнему виду, а не по сути, чтобы внедрить в головы студентов не как из выше рассмотренного гипотетического словаря без классификации слов в нем по алфавиту, а объединив слова на буквы а, б, в и так далее. Но это тоже не наука, а лишь способ не запутаться окончательно в потоке информации, которая с каждым таким экскурсантом по шахтам возрастала неимоверно. Ведь на шахте-то доходчиво и понятно могут объяснить, почему создана из классических элементов именно такая схема горных работ, а не иная. Но разве слепому объяснишь картину художника. Книжные «профессора» и практические инженеры – это слепой и зрячий в одной упаковке.

Соревнование между студентами и самими преподавателями состоит не в том, чтобы понять суть построения картинок, а в том, чтобы больше их запомнить на душу населения института, как запоминают номера телефонов. Разве это учение, разве это наука? Это то же самое, если бы в художественной школе не было бы не только ни одного мольберта, не только акварельных красок, но даже и воды, чтобы их развести. А вся наука рисовать состояла бы только в словах, даже и не художника, и рассматривании картинок в книжках. В горные профессора полезла всякая бездарь, лентяи и трусы, как огня боящиеся шахты. Это заметили и выставили преграды в виде всяких там комиссий и советов, которые легко преодолеваются одной только хитростью и наглостью. И никому не приходит в голову посмотреть хотя бы на то, как, например, в Германии учат простых рабочих технике безопасности. Там на поверхности соорудили как бы шахту со всеми ее причиндалами. И на каждом шагу расставили, вернее сказать, создали всякие интересные ситуации в постоянно меняющемся порядке, угрожающие не только жизни самого идущего по «шахте» рабочего, но и вообще всем рабочим, находящимся в шахте. Естественно, что ситуации эти игрушечные, а не реальные, но от реальных их почти не отличишь (например дым), а заранее запомнить их нельзя, так как они создаются «случайно». Прошел человек через эти ситуации в первый раз, наделал кучу ошибок, его остановили, объяснили, отправили заново, ошибок вышло меньше. В дальнейшем его загоняют туда столько раз, пока он не перестает делать ошибок. Тут и выяснилось, что одни быстро научаются не делать ошибок, других, сколько в «шахту» не гоняй, избавиться от них не могут. Таких выбраковывают, не в коня овес травить.

А у нас кому это надо? «Профессорам», которые и создали всю нашу идиотскую систему себе на пользу? Студентам, конечно, надо иметь хорошую систему обучения, но они же еще ничего не знают, они же и пришли сюда, чтобы узнать. Их же учат механически запоминать гигантский и совершенно никчемный материал, тем самым забивая у них природную способность анализировать и сопоставлять. Мы все согласны, что человек, не державший в руках художественной кисти, не может научить кого-либо ей пользоваться. А вот «профессор», самолично не добывший ни одной тонны угля, учить других добывать уголь почему-то может. Ведь нет ничего проще, как запретить преподавание в институтах таким «профессорам». Всего-то и надо посмотреть его трудовую книжку. А кто это правило введет? Ведь все правила вводят сами профессора, водя послушными руками издателей правил. А издатели правил сами хотят быть профессорами без отрыва от издания всяких правил. В общем, круговорот воды в природе.

Вот теперь самое время рассмотреть на фоне изложенного «достижения» советской, да и вообще русской, науки.

 

Много, много блефа

 

Рассказывая о русских самородках тира Кулибина, авторы рассказов почти всегда любят преподносить это с таинственностью, не поддающейся арифметике, не говоря уже об алгебре. Например, приехал наш знаменитый кораблестроитель Крылов в Англию, а у них там новый, только что построенный корабль не плавает, вернее плавать-то плавает, но не быстро. Наш маг кораблестроения показал рукой где и сколько надо отрезать от корпуса корабля, тогда он станет плавать быстро. Англичане послушно отрезали, сколько было велено, и корабль действительно начал плавать быстро. Едва скрытая мораль сей басни в том, что англичане признанные кораблестроители, а сама Англия до недавнего времени – владычица морей. Вот, дескать, какая наша наука, необъяснимая, вездесущая и радикальная. Это было уже при советской власти, а она, как известно,  наглая, поэтому врала без стеснения. Более ранняя стадия хвастовства была стеснительная, царская, ведь английские короли все-таки нашим царям родственники. Это я имею в виду сказку о тульском кузнеце, подковавшем английскую самоходную блоху. Стеснительность выражалась в том, что блоха потеряла тонко рассчитанную англичанами самоходность. А дурость выражалась, хотя ее как-то никто и сегодня не замечает, в том, что вообще нечего было браться за подковывание блохи с такими теоретическими пробелами в голове. Ибо филигранность мастерства не должна идти против функциональности его направления. На современном блатном жаргоне это называется фуфло, понты, а по-чиновьичьи – внешняя показуха, покраска пожелтевшей травы перед приездом генерала. Не желая дешево поливать, траву дорого красят. Или, желая показать свое несуществующее на самом деле превосходство, по-детски портят хорошую игрушку.

В этих двух сказках вся суть нашей «науки», но начну по порядку, притом про то, что каждому известно. При нашей самой передовой советской медицинской науке вся наша богатая или властная бюрократия, что почти одно и то же, ездит за границу даже зубы вставлять, рожать, не говоря уже о более серьезных болезнях. И никаких тут объяснений не найти кроме одного – плохая у нас медицинская наука, даже в кремлевской больнице. И не надо здесь вспоминать ни Пирогова, ни других корифеев-самородков, появившихся у нас не по правилу, а вопреки ему. Ведь и первую пересадку сердца сделали отнюдь не в Америке, Англии или Германии, а в Южно-Африканской республике. Перепрыгну сразу к горному делу. Мы никак не могли пробить действительно сложный Северомуйский туннель пока не заказали соответствующий горнопроходческий комбайн за границей. И вообще с туннелями у нас проблема, хоть для поездов и машин, хоть для добычи угля, называемыми квершлагами и штреками как я говорил выше. Все это делается у нас как делалось во времена Римской империи, практически теми же средствами. Поэтому и туннель на Сахалин не достроили. А японцы просто так, для интереса, построили туннель на Хоккайдо, и теперь не знают, что с ним делать. Слышал, что хотят закачивать туда нефть на хранение, чтобы не зависеть от конъюнктуры ОПЕК. Вообще, производительность труда у нас в горной промышленности по сравнению с общемировой в 10 (!) раз ниже. Это о чем-нибудь говорит?

Возьмем металлургию. Все металлургические заводы нынешней Украины, а ранее России построены иностранцами, я не говорю, конечно, о том, что котлованы копали русские лопаты. Сталинские металлургические заводы на Урале и в Сибири строили мы сами, но все прокатные станы, то есть самое сложное оборудование по тем временам, было куплено у немцев. Оно и сегодня работает, несмотря на то, что аналогичное оборудование за границей меняется раз в 10 лет, от силы – в 20 лет. Или обратим свой взор на тот факт, что когда мы вывезли из Германии в качестве репараций почти все их металлорежущие станки, то наши токари и фрезеровщики обомлели – какая это красота и удобство, какие хорошие штуки на них можно выточить. Они и по сей день стоят у нас, подваренные, подлатанные работают из последних сил, несмотря на то, что подобное оборудование работает за границей от силы 5 – 8 лет, и заменяется новым, более современным, производительным и прецизионным. О компьютерной технике и технологии я вообще не буду говорить, стыдно за отечественные. Помните, как лет 20 назад в течение целых двух лет все до одного средства нашей информации писали и показывали про то, что мы продали французам гидравлический пресс, один-разединственный? Разве этот факт не говорит о том, что этот пресс у нас тоже единственный как хирург Пирогов? И почему бы не поговорить о телевизорах, магнитофонах, стиральных машинках и утюгах? Или о советских женских капроновых чулках? Да что я, собственно, разоряюсь? Неужели никто не видит, что вся, исключительно вся бытовая техника, включая швейные машинки, сегодня импортные, а на наши никто даже и смотреть не хочет. И всего десять лет назад мы даже не знали, что такая красота может существовать на свете.

Ладно, перенесемся на строительство. Господи, да мы же кроме разваливающегося от первого дождя кирпича, бетонных плит и дурно пахнущего рубероида ничего не использовали в строительстве, а в отделке – ничего кроме известки. И мы не знали даже, что любой захудалый домишко «за бугром» имеет пластиковые окна, которые у нас имеют только первостепенные богачи. И мы, задыхающиеся от дыма горящих лесов вокруг, ничего не умеем делать из мебели, кроме колченогих табуреток, разваливающихся после года использования, да шкафов наподобие гробов. Мы впервые 10 лет назад узнали, какую красоту можно создать из ванной или туалетной комнаты. Мы впервые узнали, что полы в квартире могут создаваться не только из дико скрипящих плохо высушенных досок со щелями в палец, а абажуры для светильников делаются не только из согнутых проволочек обтянутых линючей тканью. Впрочем, заканчиваю о строительстве, тут и без меня все ясно.

Загляну лучше в сельское хозяйство. Вы и без меня знаете, что Россия все века голодала несмотря на обильные земли и экспорт продовольствия, силком вырванного нашими господами на продажу из наших голодных ртов. Наши черноземы – единственные такие обширные на планете, больше на всей Земле таких нет. Но я сам видел как в Италии на полях – вылитая копия сочинского галечного пляжа – выращивают по 50 – 70 центнеров пшеницы с гектара, а у нас, на полях Краснодарья и Ставрополья, где слой чернозема – почти метр, получается не более 35 центнеров, и то – очень редко, в самые благоприятные годы.  А в среднем по стране, в совершенно сопоставимых условиях с западными, у нас получается 8 –12 центнеров. Коровы у нас с среднем дают в три раза меньше молока, съедая при этом больше сена, на свиньях у нас почти нет мяса, только жир, курицы несутся реже, а цыплята почему-то имеют синий цвет. И телевизор при этом напоминает нам, что все у нас очень экологически чистое, забывая напоминать, что большинство бедного населения нашей страны, а оно на 80 процентов бедное, из мяса ест только отбросы американские – «ножки Буша». Представьте себе как много у них отбросов. Да, колбасы нынче много в магазинах, но сделана-то она не из нашего мяса, а тоже из импортного, мороженного-перемороженного. И не было бы у нас нефти и газа, мы бы давно как северокорейцы ели одну траву. Благо на нее всегда в России урожай, чего нельзя сказать ни о чем другом сельскохозяйственном. И какая может иметься у нас наука на фоне всего изложенного, которой занимается у нас Академия сельскохозяйственных наук?

Посмотрим в сторону химической науки. Это такая наука, которую 99 процентов советских школьников и студентов не любит. Поэтому обращаться с ней надо осторожно, не поймут. Надо оперировать одними понятными примерами. Ну, вот возьмем кримплен или ткань болонья, из которой все поголовно носили плащи лет 25 назад, а кримпленового пиджака или платья, в котором тело задыхается и потеет сверх меры, вообще было не достать, ибо это все импортное. Наши химики никак не могли догадаться, как их делать. Может быть, мы придумали непригорающие сковородки? Ведь чугунок наше древнее изобретение. Нет, Дюпон придумал. Может, у нас изобрели химическую пряжу, от которой чешется шея, если она к ней прикасается, и за которой давились в советских универмагах? Ну, помните такие вязаные шапочки «с начесом», в которых поголовно все женщины ходили, несмотря на дефицит? А мужчины носили в виде модных шарфиков. А счастливцы, побывавшие за границей, привозили ее мешками. Тоже не наше изобретение несмотря на такую сильную к ней российскую любовь. Что там у нас еще из «большой химии»? Вспомнил, полиэтилен, чем сегодня завалены все мусоропроводы. Но ведь это же недавно так стало. Всего несколько лет назад, мы эти мешочки, полученные в виде упаковки в самых лучших магазинах, стирали до десятка раз прежде чем выбросить окончательно. И уж совсем почти никому не известно, что этот самый полиэтилен делается из советского газа на иностранных заводах, а тот, который делается у нас, рвется от дуновения ветра. Я даже помню, как наше советское правительство с ног сбилось, чтобы заставить самого себя выпускать полиэтилен так называемой высокой плотности, который не рвется. Да так и не смогло заставить, стали возить свой газ из-за границы обратно, но уже в виде полиэтилена и той самой высокой плотности, но, естественно, уже раз в 20 дороже. Чего уж из «большой химии» мы наделали много, так это отравляющих веществ, притом не только для потенциального противника, но и для самих себя в виде отходов производства. Так торопились наделать больше для предполагаемых врагов, что даже не заметили, что сами раз по десять повторяем одно и то же слово, даже на эстраду это прорвалось, помните? Но, честно сказать, отравляющие вещества (не желающим знать химию рекомендую верить) – это не такая уж сложная химическая проблема и большой химией тут не пахнет. Хлор, мышьяк, ртуть, окислы азота и некоторые изотопы вполне добропорядочных элементов и без химии очень вредны для человека, а если их чисто механически, даже без знания дела, перемешивать в разных пропорциях, да еще подогревая в реторте или под давлением, то чисто случайно можно так отравиться, что едва успеешь записать перед смертью, что же ты и в каких пропорциях смешивал. Этим героям даже памятника не поставили, но контейнеры потом этой отравой наполнили. И сейчас просим у американцев денег, а те дают, чтобы как-то избавиться от этой «большой химии».

Осталась военная наука, в которой мы, как многим кажется, собаку съели. Не верьте. С ней обстоят дела совершенно так же, как и с выше рассмотренными «достижениями советской науки». Я не буду рассматривать их подробно, ибо, не дай бог, раскрою какую-нибудь военную тайну наподобие дальневосточного журналиста или балтийского моряка.  Напомню только, что такая маленькая фитюлька как Северная Корея, заставив все свое население есть одну траву, смогла запустить баллистическую ракету и создать что-то наподобие атомной бомбы. Пакистан, тоже держава не великая и даже очень отсталая по современным западным меркам, путем жесточайшей экономии жратвы своим согражданам тоже «создала» себе «оружие возмездия» как называл это Гитлер. Тут вовсе дело не в науке, как вы должны понять, а в непреодолимом желании правителей чего-нибудь создать эдакое. Если решение такое есть, то наука тут вовсе не обязательна. Для части найдется в любой стране свой Ломоносов, часть можно украсть, часть купить, что бы это ни стоило. А потом говорить, что «наша великая наука …», ну и так далее.

И самый главный пример недостойности нашей науки – это Чернобыль и постоянные гибели подводных лодок. Особенно это видно по лодкам. «Комсомолец» потонул из-за сущей безалаберности проекта, ибо нет ничего проще, чем предотвратить распространение пожара через кабельные проходы через прочные переборки. А для того, чтобы это начать предусматривать, не надо иметь семи пядей во лбу. «Курск» взорвался тоже из-за инженерной непредусмотрительности, иметь которую просто обязаны проектировщики. Но если они таковы специалисты, что не предусмотрели, то как я, только что рассказавши вам об  «академике» и «профессоре», не подумаю о них того же самого, будь они хоть семижды семь «закрыты». «Закрытость» – это еще большая вседозволенность в принятии решений. Там ведь конкуренция должностей еще выше. Чернобыль – это тоже безалаберность, как со стороны обслуживающего персонала, которому позволили привыкнуть считать атомный реактор чугунком с картошкой на печке, так и со стороны создателей его, торопившихся «рапортовать» о достижении, вместо того, чтобы последовательно взвесить возможность холостого разгона реактора от неправильно сконструированного аварийного погружения стержней-замедли-телей. Это ведь не требовало каких-то сверхзнаний физики, достаточно было следовать простой русской поговорке: семь раз отмерь. И когда начнут самовзрываться наши атомные арсеналы, тогда мы поймем, что наша военная наука – тоже никуда не годится. А мы, которым по телевизору показывают то «черную акулу», то установку «С-300» или как ее там, очень удивимся.

 

                                                                                                   07.03.01     

Раз уж Вы попали на эту страничку, то неплохо бы побывать и здесь:

[ Гл. страница сайта ] [ Логическая история цивилизации на Земле ]